Курган
Шрифт:
— То, что вы сделали, коллега, уникально… Да, это уникально. Ваш опыт — это редкий, может быть, исключительный случай. Я завидую вам. Вы работаете за целый институт…
Профессор уехал, а через месяц в одной из центральных газет появилась его статья о Лебяжьей Косе, после которой Недогонова заметили. Журналисты зачастили в Лебяжью Косу. Пошли рассказы о зайцах, о фазанах, которых Недогонов отлавливает тысячами и продает в разные области. Писали о его удивительных фотографиях птиц и зверей. Телевизионщики сняли фильм о работе охотничьего хозяйства. Статьи самого Недогонова напечатали два-три толстых журнала. Одним словом, Михаил Михайлович стал
К дому Недогонова я подъехал с трудом, дорога от речки среди старых дуплистых верб была сплошной песок. На взгорках и увалах намело дюны; они поросли редким камышом и остролистым змеиным луком.
На краю хутора, у самого леса, на бугре, стоял высокий флигель с широким деревянным крыльцом с балясами. На крыше была надстроена наблюдательная будка. Во дворе, огороженном штакетником и металлической сеткой, двумя рядами стояли клетки, маленькие загоны, клетушки с разными зверьками и птицами. По двору, густо заросшему кудрявым спорышем, мирно бродили вместе с павлинами крупные белые куры. Из глубины двора слышался растревоженный горловой клекот какой-то хищной птицы.
Навстречу мне к калитке вышла Александра Николаевна Недогонова, крупнолицая черноволосая женщина в вельветовой куртке и вязаном берете.
— Здравствуйте! — сказала она приветливо и, как мне показалось, излишне громко, — Михаил Михайлович велел вас встретить, он скоро будет. Пойдемте в дом.
Она завела меня с заднего хода в длинную, просторную и хорошо освещенную комнату. Я огляделся. Посередине стоял большой, почти во всю комнату, самодельный некрашеный стол, возле него — простые стулья с высокими спинками. С одной стороны стену от пола до потолка занимали стеллажи с книгами, с другой — шкафы с журналами, папками, связками газет и альбомами. На шкафах стояли чучела дикой утки, сизоворонки, удода, совы и цапли. На подоконнике в высокой деревянной вазе пестрел целый сноп павлиньих перьев. На маленькой этажерке в углу матово отсвечивал бронзовый бюст Шолохова работы Вучетича. Комната походила на кабинет ученого-естествоиспытателя.
Александра Николаевна достала большую папку, положила передо мной.
— Посмотрите пока фотографии, а я схожу за Михаилом Михайловичем. Он с утра в шалаше сидит, стрепетов караулит.
В дверь заглянули две стриженые головы, как две капли воды похожие друг на друга. Блестящие глаза глянули на меня по-птичьи быстро и любопытно.
— Мам, — сказала одна из них, косясь на меня, — мы пойдем батю сменим.
Мать кивнула, и головы исчезли.
— Ребята наши, — с улыбкой и не без гордости сказала Александра Николаевна. — В шестой класс ходят, близнецы. В лесу день и ночь пропадают. Иной раз ругаюсь с ними: школу забывают. По правде говоря, я не хочу, чтоб они тут, в лесу, остались. Да что поделаешь! Отец слышать не хочет, смену себе готовит. Вот поглядите, какой у них ералаш.
Александра Николаевна провела меня в соседнюю комнату, которую занимали ребята. Действительно, она походила скорее на мастерскую. О том, что здесь спят, напоминали только две кровати, аккуратно застеленные, с кружевными накидками на высоких подушках. На стенах висели ружья, фотоаппараты, фотографии птиц и зверей. В одном углу стоял стол, походивший на верстак, на нем были маленькие тисы, наковаленка, ворох книг, увеличитель, поделки в виде звериных морд, искусно вырезанные из черноклена. Тут же валялись акварельные краски и листы бумаги с набросками не то филина, не то совы. Между столом
— Полбиблиотеки отцовской уже прочитали, — вздохнула Александра Николаевна. — Да будет ли толк? Я все думаю: ум-то у них еще детский. Подрастут — другие интересы появятся. Возраст сейчас у них такой — характеры ломаются. Думаешь-гадаешь, что из них выйдет? Ну да что уж… лишь бы войны не было.
В одном из шкафов под стеклом я обратил внимание на фотографию: на скошенном поле, у края пахоты, стояла девушка, в свитере под горло, широкой юбке и высоких ботах с пряжками. Сведенные у переносицы брови и капризно сжатые губы придавали ее свежему, молодому лицу выражение избалованного ребенка. Девушка была очень похожа на Александру Николаевну.
— Да, — подтвердила хозяйка, заметив мое любопытство, — это в первый год работы в Лебяжьей Косе. Михаил Михайлович сфотографировал. Мы ведь как недруги сошлись. — Она засмеялась каким-то особенным счастливым смехом. — И какая война у нас была! Я вам как-нибудь расскажу…
Во дворе послышались шаги, по деревянным ступенькам застучали каблуки. Вошел Михаил Михайлович с каким-то сундуком в руках.
— Снял! — сказал он прямо с порога и протянул мне руку. — Здравствуйте! Можете поздравить с редкой удачей: выследил целый табунок стрепетов. Позировали мне полчаса, как артисты.
Михаил Михайлович был высок ростом, плечист, быстр и шумен. Бросался в глаза его высокий угловатый лоб, твердые сильные губы и будто точеный шишковатый подбородок. От всей его фигуры веяло силой борца, атлета.
Я спросил, как он снимал стрепетов.
— У меня особая технология, и аппараты особые, — строго и не без некоторого хвастовства сказал Недогонов. — Все делаю самым партизанским способом. Вот мой снаряд.
Он раскрыл сундук. В нем лежала толстая, массивная труба, с медными кольцами, длиной, наверное, около метра.
— Это трофей, подзорная труба с военного корабля. Надежная вещь! Оптика великолепная. И, видя мое удивление, пояснил: — Дело немудреное. Я тут только затворник приспособил да на полозки посадил. Ну и штатив подобрал. Простое дело.
Недогонов уложил трубу в сундук и повел меня в свое «фотоателье».
Мы прошли по просторному коридору и очутились в темной комнате. Щелкнул выключатель: вся комната была завалена подобного рода сундуками и штативами. На полках лежали старые антикварные фотокамеры, объективы в черных кожаных футлярах, фотобачки, ванночки. На огромном, грубо сколоченном из простых досок столе стояли два больших увеличителя. Пленки, скрученные спиралями, висели тут и там. Поражало количество фотоаппаратов; их было, наверное, не меньше трех десятков.
Недогонов снисходительно улыбался.
— Тут все мое богатство. Книги да фотоаппараты… все, что нажил. А вы слышали, меня ведь записали чуть ли не в первые фотографы-анималисты! Недавно получил приз — полкило бронзы в малиновом бархате от одного международного клуба.
Все в этой комнате говорило о повседневном кропотливом и бессонном труде: почерневшие использованные растворы в ванночках, распечатанные пачки фотобумаги, скомканные испорченные листы — тот известный беспорядок, который создается в дни напряженной, беспрерывной работы. На столе стояла недопитая чашка крепчайшего чая и какие-то таблетки.