Курган
Шрифт:
Когда дело уже шло к свадьбе, все неожиданно разладилось. Невеста, опухшая от слез, не выходила из дому; жених угрюмо отмалчивался, обиженно сопел, а когда чересчур настойчиво пытались узнать причину, он, выкатив глаза, грохал каменным кулаком по столу:
— Не ввашше дело!!
Через год он женился на тихой, маленькой, с лицом великомученицы семнадцатилетней Шурочке Зоренко.
Дарья после смерти матери осталась одна. Она все реже ходила с подругами на выгон, все реже слышали ее смех. Все больше пропадала на ферме, изнуряла себя работой.
Одно время за ней стал
— Даша, как хочешь, а я от тебя не отстану…
Дарья без улыбки и как-то обреченно отвечала, глядя ему в глаза:
— Не получится, Петя, ничего. Не сторожи меня.
Недолго ходил за Дарьей Петро, засветила ему иная звезда. Колхоз направил бывшего солдата учиться на агронома. А оттуда, из техникума, привез он в хутор кудрявую, пышнотелую и веселую агрономшу. Она родила ему двух дочек и сына, и Петро стал заядлым семьянином.
Весной, в первые дни мая, неожиданно и скоро собирается гроза. В лиловых сумерках горячо, порывисто схватится из-под низких сплошных туч ветер, зашумит, завоет в проводах, пригнет к земле неокрепшую озимь, заломит молодые тополя у дороги и закружится где-нибудь на выгоне, свиваясь в гибкий, как щупальца, смерч, со свистом всасывая в свою глотку сухую траву, бумажки, перья, пух…
Крупный белый дождь хлынет обвалом, дробью застучит по каменно затвердевшей суглинистой земле. В чернильном небе стайкой зазмеятся розовые молнии, лениво и низко начнет прохаживаться гром. Но вот ослепительно-белым оврагом раскалывается аспидно-черный свод, и сотрясается земля от короткого и страшного удара. Свежо и сильно пахнет морозцем. Ровно шумит ливень.
Тучи быстро сваливают на запад, гроза стихает, открывая бездонное эмалевое небо. Каплет с деревьев, яро горит на солнце мокрая трава, светящийся розовый пар поднимается от маслянисто-черной горячей земли. Нежно и стыдливо зацветает над хутором радуга. А в старом саду дымится обугленный ствол могучей вербы — молния ударила в нее и отколола толстый, ветвистый, полный жизни сук, обнажив белое волокнистое тело. Долго будет заживать глубокая рана, немало лет пройдет, пока обожженный ствол затянется бугристым наростом, да и не затянется он совсем, останется черный островок, который превратится потом в дупло и будет медленно подтачивать сердцевину.
…Молнией обожгли Дарью слова Андрея, когда, разомлев от доверчивости и ласки, оглушенный близостью с девушкой, он спросил глуповато и с робостью:
— Даш, скажи, только честно, ну… изнасиловал тебя немец тогда?
3
Нюрка пришла с огорода перед завтраком. Солнце уже припекало так, что куры попрятались в холодок. Янтарные налитые гроздья поспевающих черешен просвечивались насквозь. Пахло мятой, свежим сеном, отцветающей акацией.
Во дворе Нюрку поджидали Васька с Иваном. Иван стоял с удочками и подвязанной на проволоке литровой банкой. Васька, сложив руки на груди, опирался
Увидев Нюрку, Иван обрадованно подбежал к калитке.
— Нюр, а Нюр, правда, что батя женится на тетке Дашке?! — выпалил он, сверкая глазами и волнуясь.
Нюрка посмотрела на Ваську: он смущенно и нервически толкал пяткой крутящуюся педаль велосипеда и часто моргал белыми ресницами: в его глазах стоял тот же вопрос.
— Откуда вы взяли?
— Бабка Сорокина сказала.
— А вам что, тетка Дашка не нравится?
Братья переглянулись и неохотно протянули:
— Нра-авится…
— Вот так и скажите бабке Сорокиной.
— Нюр, а ты с нами будешь? — тихо и просительно проговорил Иван.
По тому, как напряженно молчал Васька, Нюрка поняла, насколько важен этот вопрос для ребят. Она, наверное, впервые заметила нежность и преданность в глазах братьев, сердце ее дрогнуло совсем по-взрослому. В этот миг она почувствовала себя намного старше. И, трудно глотая комок, подступивший к горлу, крепко прижала к груди вихрастую, горячую от солнца голову Ивана.
— Хорошие мои… дурачки… куда ж я от вас?
Посватался Андрей просто, не очень, впрочем, надеясь на согласие.
Каждый вечер Дарья возила из балки сено. На легкую обрештованную тележку с велосипедными колесами грузила копешку в пять-шесть охапок и катила впереди себя. Сено сильно пахло полынком, донником и медвянкой, пружинисто подрагивало на кочках и клочками падало на дорогу.
На сеновале, под шиферным навесом, лежала уже добрая арба. Подавать наверх нужно было вилами с длинным держаком, и Дарья иногда просила помочь Нюрку. Та охотно соглашалась, ловко взбиралась под самый навес и, сверкая голенями, сноровисто раскладывала и утаптывала сухое колючее сено.
Андрей однажды украдкой, как вор, долго наблюдал за ними. Потом, когда смерклось, сел на лавочку и просидел допоздна, опустив голову и играя желваками, будто обдумывал что-то тяжелое, мучительное или внутренне решаясь на трудное дело. Впрочем, так оно и было.
На следующий день после работы он как бы невзначай свернул в балку к Дарьиным копешкам, погрузил все сено в тракторную тележку и доставил под самые окна.
Дарья вышла во двор, не спеша закалывая волосы на затылке, оголив полные руки.
— Что это ты, сосед? Вроде уговору не было?
На пыльном, обветренном лице Андрея зацвела глуповато-смущенная улыбка:
— А мы без договору… Ай не довольна?
— Что ж, спасибо. Небось, Нюрка подослала?
Андрей засмеялся деланно:
— Ага, Нюрка… Она у меня голова, всем ума вставляет.
Стали складывать сено. Работали дотемна. Потом присели отдохнуть в беседке, заплетенной хмелем. Пили холодный компот. В сумерках едва различали лица друг друга.
Андрею хорошо было сидеть рядом с Дарьей, хорошо было молчать. Он знал, что Дарья понимает, зачем он пришел. За много лет первый раз появился в ее дворе — он, сосед. Он, которого она любила когда-то и собиралась стать его женой. А что она скажет ему сейчас? Может, не тревожить ни ее, ни себя?