Кузьма Алексеев
Шрифт:
— Вот так и мы, люди, гоняемся за соблазнами всю жизнь. Так ведь, владыка?
— Вы это о чем, князь? — растерялся Вениамин.
— О жизни. О наших соотечественниках…
— Жизнь нам Богом дана, — смиренно напомнил Вениамин. — В Писании сказано…
— Писание я читал. И не раз. Плохо, говорю, живем.
— Плохо, но не хуже всех, — еще более неохотно буркнул архиерей.
Руновский искоса глянул в сторону собачки, затем тяжелым взглядом уставился на Вениамина.
— Город наш стоит не на краю земли. А убожество и нищета вокруг. Даже стены храмов будто сажею
— Так ведь средств не хватает! — тяжело вздохнул архиерей.
— Дело не в этом, полагаю. — Глаза Руновского зло сверкнули. — Радения маловато, а гордыни хоть отбавляй.
— Гордыни? — удивился Вениамин. — А разве не Вы, Ваше превосходительство, вот уже второй год церковные подати шлете в Петербург, где вместо патриарха обер-прокурор ими распоряжается? Куракин не о церквях думает — о собственных карманах.
— А сами о чем думаете, владыка? — усмехнулся Руновский.
— О душе, о вере в Господа…
— Тогда почему, признайтесь, старообрядцы да язычники сотрясают всю губернию? Почему, я Вас спрашиваю?..
Руновский вскочил и заходил по зале. Высокий, худощавый, казалось, вот-вот бросится на жертву коршуном. За ним, выпучив свои желтые глаза, со страхом наблюдала собачонка.
— Напрасно Вы обвиняете меня, Андрей Максимович, — тихо произнес Вениамин.
— А с кого же спросить тогда? Для чего столько церквей да монастырей держите, если Вам Кузьма Алексеев не под силу?!
Хлопнул дверью и вышел вон. Было слышно на улице, как он громко и сердито крикнул на кучера.
— Цок-цок! — простучали по каменной мостовой копыта рысаков.
— Господи! Господи! — перекрестился Вениамин. Его всего трясло. В чем его вина, если в России нет крепкой духовной власти?
Тут в залу вошел Никанор, иерей, который еще днем вернулся из Петербурга, и принялся рассказывать про тамошнюю жизнь. Вениамин слушал-слушал его и не сдержался:
— Куракин все не насытится! Двадцать соболиных шкур ему не хватило, нас бранит, видишь ли. Нижегородские духовники лодыри? Эх, бесстыжая рожа!
— Владыка, про это лучше помолчать, не лезьте на рожон, — тихо произнес Никанор.
— Зря согласился я взять епархию. Вместо меня лютого пастыря ставить надо, который рты бы поганые кулаками закрывал. А тут что ни день — предательство. В городе Керженец старообрядцы головы свои подняли, в Терюшевнской волости — язычники проклятые! Каждый раб презренный свои молитвы возносит, своего Бога имеет. Куда мир катиться, а?..
— Так-то оно так, владыка, да Алексей Борисович Куракин думает и считает по-другому. Его слово — закон. Против него монашескую бороду не выставишь.
— А как в Петербурге-то поживает друг мой по Арзамасу? — устало вздохнув, перевел разговор на другое архиерей. — Мои подарки ему передал?
Никанор, кашляя, стал рассказывать, как ездил в Александро-Невскую лавру.
— А что с Серафимом может случиться — живет себе, поживает, — принялся рассказывать Никанор. — Как и все великие духовники — с думою о завтрашнем дне. Сам важен, одежда его каменьями да бисером вышита. Соборный боярин! — Перекрестившись на ближайшую
— Кто тебе это сказал? — в кривой усмешке сложил свои тонкие губы Вениамин.
— Так сам же Серафим, настоятель лавры. Да и государь, говорит, меняет каждый день своих любовниц. Князь Куракин, вона уже какой престарелый, и он себе красавицу цапнул. Звать Доротеей. В дочки ему годится. Такие чины высокие, а первые грешники. Не в души, а в чужой карман все стараются смотреть. Отдал я им Вашу жалобу насчет язычников непослушных — в глаза мои смотрели ожидая подачки. Вот так!
Что в Синоде за каждую подписанную бумажку брали деньгами, про это Вениамин знал. А вот что Куракин снова женился — про это услышал впервые. Срам! На месте Патриарха бесстыжий князь-бабник? Кто только в дела Русской православной церкви нос не сует! Вон Аракчеев, военный министр, в солдатские казармы попов сам назначает. Эко, преподобный нашелся!
Вениамин откинулся на спинку своего мягкого кресла, устало махнул рукой Никанору, дескать, свободен, а сам задремал. Перед его глазами встали те мужики бородатые, которые на берегу Оки строили новую пристань у села Канавино. Туда он ездил освещать новую, только что открывшуюся церковь.
Строители даже не поклонились ему. Нехристи, конечно… Сон от досады пропал. И Вениамин стал думать, как наказать мордовских язычников. С этими мыслями и уснул под утро. На рассвете тяжело приподнял веки — в горнице еще темно, не развиднелось. И холодно, как в склепе. Правда, кто-то прикрыл его тулупом.
— Эй, здесь есть кто? — прокричал он ослабевшим голосом.
Перед ним встала человеческая тень.
— Это ты, Никанор?
— Я, я, владыка. Еще рано, спите. Всю ночь ведь кашляли.
— Ты свечу бы зажег, а то как в земле лежу. Да печь затопи.
Никанор засветил свечу, зажег в печурке дрова, открыл оконце — с улицы потянуло холодком. Чистый воздух взбодрил, рассеял остаток дурных снов архиерея.
— В животе что-то сосет и гудит, как пчелы в майский день, да жалят вовсю, — пожаловался Вениамин своему служке.
— Ночью Сами себя бы увидели, испугались бы, — закашлял в кулак Никанор. — Боялся я, что не выдержите. Эко, думаю, вдруг представится Ваша святость? Аж мороз по коже.
Вениамин опустил босые свои ноги на холодный пол, стал клевать носом.
— Из Макарьева новость сообщили, владыка, — обувая архиепископа, сообщил Никанор. — Корнилий помер… В рай он непременно попадет, все-таки глава святой обители. Всю свою жизнь отдал Господу и монастырю. Как ему в рай не попасть!
«А я недавно с игуменом поссорился! — расстроился Вениамин. В Макарьево он ездил с одной целью: заставить богатый монастырь платить двойные подати епархию. — Еще бы — такую ярмарку под своей рукой имеет! Доходы от нее рекой текут». Корнилий же жаловался ему на постоянную нужду и голод. Говорят, деньги у него в железном кованом сундуке. Без применения силы их не возьмешь!