Квантун
Шрифт:
– Благодарю вас… Что бы я без вас делала? – кокетливо улыбнулась барышня необычайно пленительной улыбкой. От этой улыбки у Горского перехватило дыхание. – Но как вас зовут? Я даже не знаю, кому я обязана своим спасением!
– Вы преувеличиваете, сударыня… Антон Федорович Горский мое имя. Коллежский секретарь Окружного суда, – зачем-то прибавил молодой человек. Называться письмоводителем он постеснялся.
– Агата, – вновь улыбнулась барышня, протягивая руку. Как и требовал этикет, Антон Федорович едва коснулся губами ее кисти.
– Я безумно счастлив с вами познакомиться, Агата…
– Лучше без отчества.
– Позвольте мне спросить
– Спрашивайте…
– Что вы делали там у церкви?
– Ах, пустое… забудьте.
– И всё же?
Барышня вспыхнула. Тема эта не доставляла ей удовольствия.
– Вы пришли на свидание?.. – догадался Антон Федорович и чуть не прыснул от смеха. Барышня смутилась пуще прежнего. – Ответьте, прошу вас!
– И что же тут такого? – уязвленно вскинула брови Агата.
– Вам, верно, назначили у Андреевской колокольни?
– Положим, так, – с достоинством выгнула спину аристократка.
– Только вы не учли, что у Андреевской церкви колоколов нет.
– Да?.. – барышня сперва немало удивилась, но затем вдруг искренно и звонко рассмеялась. Умение смеяться над собой – качество чрезвычайно важное и полезное. Рассмеялся с нею и Горский. Разумеется, хохотать в одиночку он бы не посмел. – Что ж, приму к сведению. Надеюсь, вы не будете столь легкомысленны и не станете назначать мне свидание в несуществующем месте.
Горский чуть не подавился воздухом. Аристократка весьма деликатно и в то же время очевидно недвусмысленно настаивала на новой встрече. От стремительно развивавшихся событий у коллежского секретаря не осталось времени на размышления. Решение надо было принимать здесь и сейчас незамедлительно.
– Жду вас завтра в восемь вечера в ресторане при Гранд-Отеле, – смело заявил чиновник Министерства юстиции, памятуя, что едва ли сможет освободиться раньше семи. Особенно ввиду нынешнего опоздания.
– Прекрасный выбор, Антон Федорович, – одобрила барышня. – Я непременно буду!
– До скорой встречи, Агата! – Горский вновь приложился к руке обворожительной красавицы, чувствуя, как за его спиной вырастают крылья.
Антон Федорович опоздал на 36 минут. Тридцать шесть минут – для некогда пунктуального молодого человека опоздание вопиющее и недопустимое. Но что больше всего изумило взволнованного и растерянного Кондратия Яковлевича, так это то, что Горский явился в превосходном расположении духа, как будто ничего не произошло.
– Антон Федорович, – нехорошим голосом начал судебный следователь, – извольте посмотреть на собственные часы. Полагаю, они у вас безнадежно отстают.
– Вовсе нет. Мои часы не менее точны, чем ваши… Кондратий Яковлевич, прошу меня простить. Я очень перед вами виноват.
– Позволь узнать, что послужило причиной смены твоих приоритетов? Вижу, пунктуальность для тебя перестала быть определяющей, – строго сказал Воскресенский, перейдя на «ты».
– Я помог человеку, который нуждался в помощи… – завуалированно объяснил коллежский секретарь, не желая упоминать, что речь идет о барышне.
– Ну-ну. Не замечал, что тебя так воодушевляет оказание помощи, – статский советник не поверил, явив кривую ухмылку. – На первый раз прощаю.
– Благодарю вас, Кондратий Яковлевич. Такого впредь не повторится!
– Не зарекайся. Мало ли что может случиться, – назидательно вздохнул судебный следователь. Через несколько минут он уехал, оставив Горского наедине со своими мыслями.
Но думы думать, как говорили в старину, коллежскому секретарю не пришлось: имелось
Так оно и вышло. За тем лишь исключением, что потерпевших в день, когда обокрали Лютикова, оказалось целых трое! Не зря, выходит, был устроен спектакль с падучей.
Не теряя ни минуты, Горский одно за другим перечитывал нужные показания, внутренне понимая, что ни о какой эпилепсии в них говориться не будет. Данные сочинения он уже читал, но педантичная скрупулезность заставляла всё перепроверить. Итог оказался предсказуемым.
Затем коллежский секретарь обратился непосредственно к личностям трех иных, за исключением Лютикова, потерпевших. Все трое выступали в роли провожатых, а потому заявили в полицию тотчас, не дожидаясь следующего дня. Причём двое господ (Лапкин и Капканцев) приходились друг другу товарищами, состояли экстраординарными профессорами в Киевском Императорском университете и довольно хорошо знали Антона Федоровича – некогда образцового студента. Третьей была жена обер-офицера Генкеля. Женские натуры особенно подвержены состраданию, поэтому госпожа Генкель имела все предпосылки стать ключевым свидетелем в этом сложном деле. Ее Антон Федорович оставил напоследок, решив начать с товарищей-профессоров.
Господин Лапкин квартировал неподалеку: на Караваевской. Летний месяц не гарантировал застать профессора дома, однако фортуна в тот день отворачиваться от Горского не стала. Чрезмерно спокойный и при этом удивительно мнительный Лапкин с большим нежеланием впустил к себе своего бывшего студента. Сквозь толстые очки профессора на письмоводителя глядело самое непонимание, приправленное неодобрением. Диалог их сразу не задался. Быть может, поэтому Лапкин ни о каком эпилептике говорить не стал, а возможно, такового попросту не вспомнил.
Куда радушней Горского принял профессор Капканцев. Этот угостил письмоводителя и чаем с печеньем, и ликёром, и предложил даже с ним отобедать, но Антон Федорович от всего деликатно отказался, согласившись лишь на чай. При всей словоохотливости и открытости, ничего нового Капканцев не сообщил. Юношу-эпилептика он также не вспомнил.
Зато вспомнила госпожа Генкель. Обер-офицерша провожала в командировку своего капитана, когда в зале отправлений как подкошенный упал на пол высокий русый юноша в просторном песочном сюртуке. Припадок падучей, случившийся с ним, длился не менее шести-семи минут, что всецело совпадало с показаниями Лютикова. Вокруг собралось много зевак, поэтому неудивительно, что у госпожи Генкель впоследствии пропал золотой браслет. Никого подозрительного вокруг она не видела. На вопрос Горского, что было потом с эпилептиком, ответить затруднилась, однако четко заверила, что багажа при юноше не было.