Квест в стране грёз

Крылов Федор

Что-то промелькнуло в ее взгляде.

Я не хотел в этом больше разбираться. Я закрыл глаза и перевернулся на спину. Возможно, причиной тому была накопившаяся усталость, возможно, проблеск настоящего предвиденья, но я чувствовал, что эта моя жизнь стремительно подходит к концу.

Неумолимая река времени, обтекая нас, уносила прочь мгновения нашей жизни.

Я понял: то, что было между нами — уже не повторится.

Никогда.

Ужасное слово. Слово, за которым стоит вечность и ее хозяйка — Смерть.

Моя хозяйка.

А раз так, то

по всему выходит, что моя работа, а вместе с ней и моя очередная жизнь в конечном счете протекает по ту сторону барьера, отделяющего живых от мертвых.

Я появляюсь в каком-то участке этого мира, но я ему не принадлежу.

Я что-то делаю, и в результате моих действий часть этого мира исчезает, переходит в вечность.

А то, что остается, оно становится лучше?

Я сказал, неожиданно для самого себя:

— Я люблю тебя, Лиза.

Ответа я не ждал и даже не открывал глаз и не поворачивал головы, чтобы не видеть ее лицо, но ответ, неожиданно для меня, последовал.

— Я тоже люблю тебя, Малыш.

А потом моего лица коснулись ее волосы, а моих губ — ее губы. Это был долгий поцелуй, вначале нежный, а потом, когда я вновь ощутил ее тело, прильнувшее к моему, в нем появилась чувственность.

Лиза оторвалась от меня, прежде чем нас окончательно захлестнула новая волна страсти.

Она села рядом, одним быстрым гибким движением. Ее ладонь легла мне на глаза.

— Нет-нет, не поворачивайся и не смотри. Так мне будет легче.

— Лиза…

Я хотел возразить, хотел сказать ей, что не надо никаких разговоров, никаких объяснений, но другая ее ладонь мягко легла мне на губы.

— Молчи. Я должна тебе все рассказать.

— Ты ничего мне не должна, — прошептал я

Она не могла услышать это, но, наверное, ощутила своей кожей смысл моих слов.

— Нет, Малыш, ты ничего не понимаешь. Я должна. Я тебе все расскажу, и после этого мы расстанемся.

Я был готов к этому, и все же меня охватило отчаяние.

— Нет!

Я замотал головой, но она не убирала своих рук с моих глаз и губ.

— Молчи, милый! Молчи. Ты должен знать обо мне все. Иначе это будет… будет неправильно!

По ее голосу я понял, что она плачет.

Время неумолимо обтекало нас, бурлящее, безвозвратное.

Мне стало ясно, что уже ничего не остановить. И ничего не исправить.

2

Так я услышал эту историю, в сыром подземелье, под грохот трамваев, который, нарастая, сотрясал толстые бетонные стены то справа, то слева от нас.

В истории, конечно, содержался ключ — если не ко всему, то ко многому в нашей операции. Впрочем, судить об этом, конечно, должен был Капитан. Что же касается меня, то эта история, завершая мое личное участие в расследовании, давала мне то, что так редко выпадает в этих моих мимолетных жизнях — свободу.

Лиза еще не рассказала все до конца, а я уже понял это и — принял решение.

— Я не знаю, с чего начать, — говорила она тихо и, когда вновь начинал грохотать очередной трамвай, мне

приходилось напрягаться, чтобы расслышать ее слова. — Наверное, у этого было несколько начал. Об одном я уже рассказала… когда у меня появился этот меч. Сейчас я верю, что в этом появлении не было случайности. К тому же другая причина существовала уже и тогда…

Она замолчала и убрала, наконец, ладони с моего лица. Я повернулся — может быть, в последней безмолвной попытке заставить ее прекратить свой рассказ, словно это могло хоть что-то исправить, хоть что-то предотвратить.

— Сын, — сказала она, таким тоном, словно это все объясняло.

Ее глаза затуманились. Она смотрела мимо меня, в пустоту. И, наверное, видела что-то важное — грустное, но и приятное одновременно. Лицо ее блестело от слез, но губы тронула странная, будто робкая, улыбка.

— У тебя есть сын, — тихо сказал я.

Она ведь уже говорила о ребенке, и я не спрашивал, а утверждал. Фраза прозвучала немного странно, но не более странно, чем весь ее рассказ, к которому она подбиралась с видимым трудом.

Она медленно кивнула. Улыбка на лице стала более определенной, и я понял: то, что я принимал за робость, на самом деле оказалось нежностью.

— Сын… — прошептала Лиза. — Он… особенный. Он не такой, как все. Когда он родился, нам сразу предложили от него отказаться. Он… он родился дауном.

Наверное, ей трудно было говорить. Скорее всего, она впервые рассказывала об этой части своей жизни кому-то постороннему, а потому создавалось впечатление, что она говорит сама с собой. Но я-то знал — не только догадывался, но и на самом деле знал по опыту предыдущего общения с ней, — что на самом деле она нуждается, хотя сама может и не осознавать этого, в понимающем и сочувствующем собеседнике.

Я неловко откашлялся, нарушая воцарившуюся тишину.

— Я знаю, это особенные люди, — сказал я. — И я знаю, как их можно любить.

Она быстро взглянула на меня, но тут же отвела глаза. Лицо ее опять стало отрешенным, взгляд погрузился в прошлое.

— Мы любили его, — подтвердила она и тут же поправилась: — Я любила, и люблю сейчас, и буду любить всегда.

Местоимение «мы» она заменила на «я» и сама, наверное, почувствовала, что это требует объяснения.

— С некоторых пор я ничего не могу сказать о муже. Он стал другим человеком. Может, был им всегда. Еще до того, как… как переродился.

Я отметил, что это странное слово она произносит уже второй раз. Но это было одно из тех слов, о которых никогда нельзя сказать — в каком из смыслов — прямом, переносном? — оно используется.

Но спросил я не об этом, потому что чувствовал: вопросы в лоб ничего не прояснят, Лиза может просто отгородиться от моего любопытства, как привыкла отгораживаться от любопытства посторонних каждая мать такого особенного ребенка.

— Как зовут твоего сына? — спросил я.

Она опять коротко взглянула на меня, и в ее взгляде я различил странную смесь эмоций — удивление и, почему-то, благодарность.