Леди полуночи
Шрифт:
– Расскажи мне, – попросила Кейт.
– Что ты хочешь узнать?
– Какая была первой?
– Вот эта. – Он повернулся к ней плечом и указал на маленькую татуировку в виде розочки.
– Когда ты ее сделал?
– Когда уехал из Лондона…
– Вместе со мной. Когда мы уехали из Лондона и ты отвез меня в Маргит.
– Да. – Он сглотнул. – Я не мог вернуться в «Оранжерею», конечно. Даже если бы захотел. Я скитался по селам, подрабатывал тут и там, спал большей частью в стогах, питался тем, что ловил в капканы. Жил как дикое животное, и, наверное, поэтому и думать стал так же.
Когда наступила зима, прибился к шайке браконьеров. Я снабжал их дичью на продажу, а они обеспечивали меня кровом, теплой одеждой и обувью. По этому знаку, – Торн погладил грубое изображение цветка, – члены шайки узнавали друг друга. Никаких имен.
– Никаких друзей, – подхватила Кейт. – Никаких нормальных человеческих отношений.
– Я завел себе собаку.
– Правда? – Она улыбнулась. – Как ты ее назвал?
Торн помедлил с ответом.
– Заплатка.
– О, Сэмюэл! – Кейт приложила ладонь к щеке и покачала головой. – Я была так безрассудна. Мне очень жаль!
Он пожал плечами.
– Не жалей. Баджер ничуть не хуже.
На внутренней стороне его левого предплечья ей бросился в глаза ряд цифр.
– А это?
– Это отметка о паузе в занятии браконьерством. Тюрьма!
– Тюрьма? О нет! Сколько тогда тебе было?
– Пятнадцать, я думаю.
Она потерла татуировку.
– Это тюремный номер заключенного?
Торн покачал головой.
– Я наколол цифры сам. В первый же месяц. Это дата, когда меня должны были освободить. Не хотелось, чтобы она забылась.
– Кем, тюремщиками?
– Нет, чтобы я о ней не забыл.
А еще ему не хотелось увеличивать свой срок, обеспечивая себе комфортное существование в тюрьме. Хорошая постель, мясная еда, ключ от кандалов – на все имелась своя цена, и надзиратели строго фиксировали такие расходы. Шесть пенсов в неделю за это, шиллинг – за то… Когда наступал срок освобождения, долг заключенного мог достигать десятка фунтов, и его продолжали держать в камере до тех пор, пока не расплатится сполна со своими кредиторами – надзирателями. Чтобы не участвовать в этом сумасшествии, Торн отказывался от всех благ – дополнительной еды или теплых одеял.
– Сколько ты просидел в тюрьме?
– Меня приговорили к семи годам, но отсидел я только четыре.
Это «только» вряд ли могло передать все то, что ему пришлось пережить. «Только» четыре года пришлось спать на соломе, которая от старости превратилась в труху и в ней копошилось столько насекомых, что она казалась живой. «Только» четыре года пришлось выживать на одно пенни в день – именно столько стоил кусок хлеба. «Только» четыре года он провел в кандалах, которые сдавливали щиколотки, потому что рос очень быстро.
Да, «только» четыре года насилия, постоянного голода, грязи и унижений: надзиратели обходились с узниками как с животными. Те страшные картины преследовали его и по сей день.
– Ты получил помилование от двора?
– Помилование?
– Тогда это… – Кейт дотронулась до медальона, вытатуированного на правой половине его груди. – Это эмблема твоего полка?
– Отчасти. – Он невесело хмыкнул. – Не ищи здесь глубокого смысла. Просто однажды было выпито слишком много рома в португальской таверне, вскоре после того как нас отправили в Пиренеи.
Рука Кейт скользнула по грудной клетке влево и прошла как раз над тем местом, где билось его сердце. Торн вздрогнул, по телу побежали мурашки наслаждения.
– А это?… Эс Эн – это кто? Женщина, которую ты повстречал там же, в таверне? Экзотичная, с огромной грудью и невероятно красивая? Ты… влюбился в нее?
Он удивленно воззрился на Кейт, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
– Я надеюсь, она была мила с тобой. Но как бы то ни было, должна признаться, что я уже тихо ее ненавижу. Мне кажется, ее звали Сара Негоциант.
Торн проиграл борьбу с собой: запрокинув голову, принялся хохотать как сумасшедший и все никак не мог успокоиться.
– Ну хоть что-то пробило броню твоего самообладания, – заметила Кейт, явно довольная. – А то я уже отчаялась услышать, как ты смеешься. А вот это ожидаемо. – Она дотронулась до его щеки. – У тебя вот тут ямочки. Успокой меня: скажи, что Сара их не видела.
Торн взял ее ладошку и кончиками пальцев провел по буквам.
– Это вовсе не инициалы. Буквы означают «совершенно неуправляем». Так метили солдат, которых изгоняли из армии за уголовные преступления.
– За уголовные преступления? А что ты натворил?
– Лучше перечислить то, чего не натворил. Там было и мародерство, и воровство, и участие в драках, и отлынивание от выполнения долга, неподчинение – все за исключением изнасилований, убийств и дезертирства. Но мне вменили в вину именно это, последнее. И правительство его величества сделало все, чтобы выбить и вытравить из меня все человеческое. Меня отправили без оружия на поле боя, и с этого момента для меня все перестало иметь значение. Во мне не осталось никаких понятий о верности, чести или морали. Я действительно в большей степени был животным, чем человеком.
– Но ты исправился. И остался в армии. Иначе никогда не появился бы у нас, в Спиндл-Коув.
Торн кивнул.
– Меня комиссовали и отправили к лорду Райклифу, в то время еще подполковнику. Он должен был решить, что со мной делать: отправить в тюрьму, на виселицу или куда похуже, – но когда взглянул на меня, решил, что глупо отпускать такого способного и сильного солдата, поэтому оставил меня при себе в качестве денщика, а по существу – камердинера.
– Здорово!
– Ты не представляешь. В первый раз за многие годы мне доверяли целиком и полностью. Мы с Райклифом почти ровесники, но он был отличным командиром и совсем не походил на моего сержанта: заботился о своих людях, гордился нашей миссией. Я многому у него научился, стал понимать, что выполнить задание, пусть даже мелочь какую-то, на совесть – благородно: например, крахмалить воротнички, штопать или пришивать пуговицы. Но главное – сапоги.