Ледобой. Зов
Шрифт:
— Тоже поймал? Ну с тебя, босота, станется.
— Зачем кому-то ворожец? Любви возжелал, а тот заговаривать бабу отказался?
— Не знаю, — мрачно пожал плечами старик. — Приедем, выясним.
— Гля, куда показываю, — Стюжень простёр ручищу вправо. — Званцово подворье. Чуть дальше, во-о-он там, деревенька, а слева, на самой меже леса и поля стоит сруб. Увидел?
Сивый усмехнулся.
— Уж куда мне до тебя! Сокол ты наш!
Старик отвесил Безроду легкий подзатыльник.
—
— Ты ведь не расскажешь Жарику?
— Тьфу, бестолочь! Пошли по кромке леса. Пока не прижмёт, на открытое не полезем. Не хочу у Званца задерживаться.
Избёнка ворожца, как водится, стояла от всех наособицу, даже дверью была развёрнута прочь от подворья — не разглядишь, кто пришёл к ворожцу, кто ушёл. Сивый вытащил меч из ножен, шёл полуприкрыв глаза, но старик, вполвзгляда присматривавший за Безродом, положил бы собственную голову, что «босота» не только смотрит, но и слушает, и нюхает, ровно волчара.
— Я первый.
Стюжень кивнул. Сивый махом перелетел через три широкие ступеньки и влетел в раскрытую дверь. Через мгновение показался в створе и махнул — входи.
Светоч давно прогорел, и всего-то света был тот, что лился через распахнутую дверь. Привалясь к ложу, на полу сидел средних лет человек и недвижимо глядел в стену, чуть в стороне от двери, Стюжень, впрочем, как вошёл, тоже уставился в одну точку и не мог отвести глаз: в боку ворожца зияла рана, потёки крови залили подол рубахи, порты и пол, затекли меж досок. И всё-таки гляделки выиграл подрезаный хозяин: подскочил ведь как ужаленный именно Стюжень.
— Услышал? Это хорошо…
Верховный на месте подпрыгнул, будто гадюку на полу увидел, и при том выматерился так, что даже дверь скрипнула — хотя могла и от ветра колыхнуться — и сделал первое, что делает удивленный человек, если рядом есть хоть одна живая душа: вытаращился на Сивого — а ты почему не подскочил, не пучишь глаза и усмехаешься?
— Он уходит, — Безрод без лишних проволочек закатал рукав, разрезался о нож, собрал ладонь ковшиком.
Стюжень присел около собрата, молча оглядел рану, сокрушённо покачал седой головой.
— В печень. Много крови Бакун потерял. Боюсь, это всё.
Безрод опрокинул ладонь-ковшик над раной. Ворожца затрясло, закорёжило, застучало о пол, старик был вынужден обхватить подранка и держать, чтобы тот не упал на пол плашмя. Бережно уложил на доски, положил раненому под голову свой мешок.
— Дурень! Как вошли, чего молчал? Чуть родимчик не хватил!
— А чтобы ты нос не задирал! Год назад помнишь? — прохрипел Бакун.
— Помню, — поморщился Стюжень. — Нет, ты погляди на него! Дыра в боку, а он старые счёты сводит. Ты не того должен бояться!
— Я ворожбой держался до твоего прихода. Всё высосал. Теперь уж точно уйду.
— Здесь прохладно, — Сивый согласно кивнул, показал на лавку — на ней серебрился толстый слой инея.
—
— Я его не знаю. Шёл в подворье, к Званцу, уже было пара шагов осталась как что-то толкнуло: а дай, думаю, вернусь, летописницу проверю. А там этот шурует. Какой-то свиток унёс.
— Какой?
— Не смог узнать, ноги не держали. Еле-еле по лесенке выбрался наверх, да тут и упал.
— В этом месте летописница под землей, — пояснил Безроду Стюжень. — Скала на поверхность выходит, в ней расщелина. Над скалой сруб и поставили.
— А мыши?
— Свитки в сундуках. Ну прогрызут какой, другой делаем.
— Понять не могу, кому нужны летописи, — прохрипел Бакун. — Но… он был из наших. Я ворожачий дух почуял.
— Молодой, старый?
— Помоложе меня.
— Лет сорок? Тридцать? Двадцать?
Бакун устало пожал плечами, поморщился, на несколько мгновений прикрыл глаза. Стюжень кивнул на раненного, мол, пригляди, сам встал, прошёлся по горнице, нашел рядок кузовков с травами, заглянул в каждый. Из крайнего в ряду взял несколько листьев, сунул Безроду в зубы, жуй. Сивый зажевал, молча показал на Бакуна, поднял брови. Старик печально покачал головой из стороны в сторону, руки сложил крест-накрест.
— Что-то яблочка захотелось, — верховный бросил на Сивого многозначительный взгляд. — У нас нигде не завалялось?
Безрод лишь руками развёл. Нет.
— Вот ты у нас верховный ворожец, даже, говорят, неглупый дед, — раненый открыл глаза, поморщился, — так скажи мне, для чего летописи переть?
Стюжень на какое-то время замер, будто это изба заговорила, или лавка, потом усмехнулся и низко поклонился, до земли.
— Ты гляди, — раненый улыбнулся Безроду из последних сил, — За умного деда благодарит.
— Умный-то умный, — развёл руками старик, — только я всё равно не понимаю, зачем таскать летописи. Нет, они, конечно, очень важны, но продать их задорого и потом всю жизнь безбедно плевать в потолок не получится. Хватит жевать, давай сюда.
Безрод вывалил жвачку на подставленную ладонь Стюженя, тот опустился на колени подле собрата, затолкал в рану.
— Сейчас полегчает, дружище.
— И глядит на меня нагло так, глаз не прячет, — Бакун упер взгляд в потолок, вымученно улыбнулся — полегчало. — Смотрю, из сумы кончик свитка торчит. Я ещё с лестницы наземь ступить не успел, а этот молча нож достал.
— Ты говори, говори, — Стюжень держал подранка за руку, палец на живчике, чему-то довольно кивнул. — Ни за что не поверю, что ты просто так это проглотил.
— Ну… не проглотил, ты же меня знаешь.
— Знаю, потому и спрашиваю. В рожу ему светочем засадил?
— Как узнал? Ворожец что ли?
— Очень смешно.
— Разбил светоч прямо на его башке. Нескоро ещё волос отрастёт, масло, сам знаешь, штука приставучая, аж палёным завоняло. А он меня ножичком.
— Летописи ведь мог сжечь, балда!