Ледобой. Зов
Шрифт:
— Не-а, — Сивый беспечно откивался. — Не моё. Дёргуня.
— И это? — Речкун рядом с нитью положил наземь серебряное обручье в виде змейки, что зубами держала себя за хвост — с обломка второго бревна совлек.
— И это.
— Откуда знаешь?
— Сам сказал.
— Как так?
— Говорит, мол, помоги снять. Плохие люди врать заставляют, ворожба и там, и там.
Воевода смотрел на Безрода и головой качал. Ножом подцепил шейный оберег и обручье и отнёс Отваде, что-то зашептал. Князья и бояре аж с мест привстали, над князем нависли, обратились в одно большое, неподвижное ухо.
— Что там? — зашумела толпа и заволновалась, как море на мелководье — туда-сюда, невысоко и недалеко.
Князья
Дёргунь не смог себе отказать в удовольствии: когда очередной свидетель встал на место ответчика, вновь над Озорницей выстелил свист, ровно птицу из клетки выпустил — все зеваки в испуге замерли, а у видока, поди, все слова в горле застряли. Млеч спрыгнул с дерева, сел на своего гнедого, умчался, гогоча во всё горло, и только об одном жалел — не смог в глаза посмотреть этой сисястой сучке и тому молодому ворожцу-поганцу. Слишком далеко. Вот честное слово, глянул бы в растерянные и донельзя удивлённые зенки обоих и даже есть не стал бы: от такого зрелища бурлит всё внутри, будто миску жирного мясного варева навернул, да с бражкой. Да ладно, хоть Сивый смог — он знак дал. И меньше всего эти двое придурков, наверное, ожидали, что после приключения той ночью он отправится прямиком к заклятому другу, кого всю ту зиму гнобил с остальными дураками, мало за последнюю межу не загнали. Ехал тогда к терему Отвады — говорили, там его держат — и только об одном думал: как со стороны выглядит собственная рожа? Сильно перекошена унижением? Сказать Коряге и Взмёту, что не нашёл ничего лучше, как к Безроду ввалиться, небось оборжутся, чисто кони. И то хорошо, что в земляной поруб Сивого не бросили, хотя, если этот сказал, что не сбежит — скала на которой стоит город, обрушится, всё погребёт, а когда пыль развеется, на горе обломков будет стоять Сивый и растерянно оглядываться: а куда это всё подевались?
— Тебе куда?
— Мне к Безроду!
— Не велено. Подзамочный он.
Дёргунь отошёл на несколько шагов от главных теремных ворот, потоптался, потоптался, покусал усы и вновь подошёл.
— А кто из стариков на смене есть?
— Каких стариков? — молодой дружинный, недоумевая, нахмурился.
— Ну… кто в последнюю войну с оттнирами рубился.
Стражники переглянулись, второй неуверенно бросил, пожимая плечами.
— Кажись, Гремляш.
— Здорово! Зови. Скажи Дёргунь спрашивает.
Гремляш, если и удивился когда подошёл, виду не подал. Спросил, щурясь:
— А зачем он тебе?
— Грехи давят. Прощения хочу. По тому, как всё идёт, можно ведь и опоздать.
Гремляш неслышно и еле заметно сплюнул, мотнул головой, дескать, коня оставь, а сам иди за мной. У дверей гостевого терема, протянул руку, мол, оружие давай. Дёргунь с понимающей улыбкой отдал.
— Проводите этого к Безроду.
Четверо, что стояли на страже у входных дверей, в сомнении переглянулись. Велено ведь не пускать никого кроме Верны с детьми, Ясны и Тычка. А этот вой по виду, что там у него на уме.
— Ну чего жмётесь?
— Не велено.
— Говорю, отведи. Вали на меня.
— А вдруг подосланный?
— Для чего?
— Подсудимца завалит. Чтобы суда избежал, да помер лёгкой смертью.
Гремляш пальцем поманил старшего, и когда тот приблизился, негромко но очень веско отчеканил, точно молотком по билу отстучал:
— Если Сивый захочет избежать суда, здесь его никто не удержит. А вы четверо первые легли бы прямо тут рядком. Но ведь не лежите! Вон, ходите, даже болтаете. Я бы даже
— Дурни, он мне не по зубам, — усмехнулся Дёргунь. — Проверяли уже. Думаю, оружие тут мало на что повлияло бы. Смерти подсудимца они боятся…
— Вы лучше за этого бойтесь, — Гремляш кивнул на Дёргуня и хмыкнул. — Давайте, давайте. Спросит кто, валите на меня.
Уже у самых дверей, Дёргунь оглянулся и едва заметно благодарно кивнул Гремляшу, а от старого знакомца прилетело:
— Ты уж постучись там. Сам понимаешь, жена, туда-сюда…
Дёргунь в темноте невидимо улыбнулся, хотел было по привычке уржаться в три горла, только… ночь, всполошатся не ко времени. Внутри в расписном переходе над глиняными плошками с водой горели светочи, а у самых красивых дверей с дивной росписью синими, зелёными и красными узорами по обеим сторонам горели маслянки. Млеч осторожно постучал, подождал и на второй раз изнутри спросили: «Кто?» Его голос.
— Лучший друг. Поговорить надо. Срочно.
«Бабе своей знак сделал „одевайся“, — водя глазом по узору, читал настоящее Дёргунь. — Она послушно кивает, встаёт с ложницы, влезает в платье. Сивый накидывает порты, рубаху, идёт к двери…»
Дверь открыли. Там внутри, горел свет и какая-то тень ходила по стене, убирая длинные волосы. Млеч вошёл, на всякий случай царапая взглядом свод, мало ли что.
— Опусти глаза.
Сивый стоит в шаге, полностью одетый — рубаха, порты — сна ни в одном глазу. Сзади баба его застилает разор на ложе меховым одеялом, потом выпрямляется и молча уходит в другую горницу. Даже с полувзгляда видно — хороша зар-раза: волосы густые, если распустит, сможет вместо накидки укрыться, в поясе тонкая, груди тяжёлые, стоячие, зад плотный, сбитый… Кто-то уже нашёл свою заморскую княжну.
— Всё ждал, когда зайдёшь, — Сивый глядит, на лице даже тени улыбки нет. — Как-никак лучший друг.
— Выпить дай. Глотка трескается, ровно земля в сухоту. Несколько дней по дорогам шатался, приключений искал.
— Нашёл?
Млеч утвердительно мотнул головой. Безрод кивнул на лавку у стены, сходи налей. Утирая губы, Дёргунь вместе с пеной стёр свою всегдашнюю дурацкую улыбочку.
— Сказку рассказать?
Сивый пожал плечами.
— Давай. Ночь ведь. Глядишь, засну.
— Вряд ли. Сказка жуткая. Жил себе на свете раздолбай. Бражка, бабы, сшибки, ну… в общем, ты понял. И одним прекрасным днём нашли этого придурка двое, отец и дочь. Пьяный он был, уши развесил, зенки наоборот залил. Говорит, если выступишь на суде против одного негодяя, отдам тебе в жёны дочь. А там… титьки тяжелые, сама стройная, пахнет, сучка так, аж бошку сносит. Ну он и согласился. В знак договорённости дурню оберег на шею повесили, а незадолго до суда ещё и обручье на руку. Дескать, уговор, есть уговор. Мол, так будет крепче.
Сивый сощурился, сходил к лавке за маслянкой, внимательно Дёргуня оглядел. Млеч даже шею отогнул, да ворот рубахи развел, чтобы видно было получше.
— Ну, дальше.
— А после последней встречи, ну… когда обручье серебряное подарила, наш дурак припустил за невестушкой — а чего до свадьбы ждать? она же стерва мытарит, только пьяным её почему-то и видел — и случайно подслушал страшное. Дескать, женишок, если только посмеет на попятную пойти, головы лишится. И тут же показала, как это будет.
Млеч подцепил пальцем чёрную нить с золотым кольцом у себя на шее.
— Как начало сдавливать, думал, башку мне оторвёт. И нож не просунуть. И порвать не вышло. А обручье так запястье сдавило, думал, если даже колодой придавит, и то не так жутко выйдет.
— И ты решил… — Сивый усмехнулся и умолк.
— И я вспомнил, что на есть свете один непростой хитрый ублюдок со здоровенными ручищами, который некогда сапоги пополам рвал.
— И не только сапоги.
— Ага. Придурков тоже. Я даже хорошо знаю нескольких.