Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

— Ничто странным не кажется?

Дёргуню показалось, что Безрод смеётся, но нет — только ухмыляется по обыкновению. Рубцы по всей роже поехали, шкуру Сивому на лице стянуло, поди не больно-то разулыбаешься с такими отметинами. Мысленно напялил сетку рубцов на себя-хохотуна и аж плечами повел, так передёрнуло от жути.

— Странно тут всё. Начиная с того, что пришёл я именно к человеку, которого должен был языком, ровно дубиной, насмерть забить. Не поверишь, захотел бы повиниться за прошлое, лучше бы не сделал.

— А ты не захотел бы…

Дёргунь расхохотался.

— За меня, видать, судьба сама думает. Мол, надежды на тебя дурака нет, хоть в кои веки сделай правильно. Вот прикидываю,

оставили бы меня жить после суда, или нашли бы мимохожие однажды в канаве некоего придурка с передавленной шеей да с размолотой в пыль рукой? А может вовсе не нашли бы. Сгинул бы в глухоманях дремучих, или в болоте.

Сивый смотрел молча, водил маслянкой вверх-вниз, а Дёргунь упёр взгляд в свод и отвернул голову, подставляя шею. Безрод за бороду запрокинул голову млеча ещё выше и тот послушался беспрекословно.

— Сам не знаю, что выйдет, — наконец буркнул княжий подсудимец.

— Что бы ни вышло, обломаем сучку и её мнимого батюшку с раздвоенной бродой! — Дёргунь оскалился, чисто волк перед добычей, а по сути так и было — там на своде белый жеребец мчался куда-то по цветастому полю. Наверное туда, где текут молочные реки в кисельных берегах, а сисястые заморские княжны ждут своего придурка, дождаться не могут.

— Тут ворожбы выше крыши, — Сивый потрогал нить, а та ровно почувствовала что-то — съёжилась, утянулась, едва в шкуру млечу не впилась. — Дышать-то можешь?

— Могу, — прохрипел Дёргунь. — Пока.

— Я отойду на пару шагов, — Безрод сдал назад, и нить будто вздохнула, расслабилась. — Легче?

— Малость… самую, — млеч засипел и багровый, чисто закат, отчаянно заморгал, ровно в глаза песок попал.

— Верна! — позвал Сивый, отходя ещё на несколько шагов, и когда через пару мгновений из смежной горницы вышла Безродиха, Дёргунь забыл, что дышать не может. — Стащи с него сапог, просунь голенище сзади между загривком и нитью.

Она молча присела, весомо хлопнула млеча по бедру, ровно жеребца, мол, ногу подними да подержи уголком в колене, и когда ошарашенный Дёргунь исполнил, завела под колено локтевой сгиб, а второй рукой одним сильным движением совлекла сапог. Выпрямилась, зашла млечу за спину, осторожно оттянула нить и завела кожаное голенище между ею и собственной дёргуневой шкурой.

— Дёргунь, осторожно натяни, закуси нитью сапог.

Млеч завёл под нить палец, потянул вперёд, и сапог сзади переломился о нить, свесился растоптанной ступнёй на спину. Верна, пока заправляла сапог, несколько раз коснулась млеча грудью, и того будто ознобом разбило — судорога встряхнула и муравьями во все стороны разбежалась, так мало того — Безродиха крепко схватила гостенёчка за волосы и со спины негромко прошелестела:

— Стой спокойно, не дёргайся. Может быть всякое.

Млеч покосился на Сивого. Тот, подтверждая, кивнул, пожал плечами. Мрак его знает, что будет.

— Как дам знак, задержи дыхание и закрой глаза. И главное стой, не падай.

— Не ссы. Подопру со спины, если что, — прошелестело сзади.

«Сивый, твою мать, где ты её нашел? Где таких разводят?»

— Верна, подсунь под обручье тканину, схватись за змейку и держи. Не давай стянуться, пока не подоспею. Ты сможешь.

Она промолчала, наверное, кивнула, сцапала запястье млеча, и когда Безрод кивнул, Дёргунь только и успел подумать: «Твою мать, у неё сестра есть?»

Живее стрелы Сивый скакнул вперед, завел по четыре пальца под нить с каждой стороны и, натянув, пошёл рвать — Дёргуню показалось, что его дурной силой занесло прямо в середину нешуточной бури: самого на части раздирают, аж качает из стороны в сторону, вокруг ревут на разные голоса, слух отнимается, сзади что-то упёрлось в спину и хрипит, башка вот-вот оторвётся, кисть едва-едва держится,

чудом не отрывается, а с закрытыми глазами только и представляется — эге, красавчик, ты угодил в нешуточный замес. И студёно сделалось: руки-ноги махом захолодило, и на лицо, отвёрнутое к своду, откуда-то густо посыпался снег.

Когда прямо у самых ушей что-то гулко лопнуло, ветерком обдало, будто кто-то кнутами стегнул у лица, и самый громкий, самый зловещий крик стал захлёбываться и таять в воздухе, чисто убегающее эхо.

— Дава-а-а-а-ай, — прохрипели за спиной, млеч скорее почувствовал нежели увидел чей-то мощный рывок, и несколько мгновений кисть выламывало-плющило так, будто сунул руку в оскал кузнечных клещей.

И даже когда что-то звонко лопнуло, и по горнице застучало, ровно горсть камешков запустили по стенам, Дёргунь не понял, что уже всё, отмучился. Ещё несколько мгновений рука «спала», и во сне плоть орала дурным голосом от боли, но всё живое, если оно действительно живое, когда-нибудь просыпается, и не исключено, спросонья от испуга и боли всамделишно заплачет горючими слезами. Млеч смотрел кругом безумным взглядом и без преувеличения чувствовал, как на голове волосы шевелятся без всякого ветра: в горнице на всём тонким слоем лежит снег, снежинки берутся прямо из воздуха под сводом, и на какое-то мгновение Дёргунь подумал, что это белый жеребец роняет свою шерсть. Чувствуешь, как собственные глаза во-вот вывалятся и укатятся, что надо бы веки сомкнуть, но не можешь — Сивый с мрачно-спокойным лицом держит Верну за руки и у обоих пальцы разодраны в кровь. Безрод мотает ей руки тканиной, она усмехается уголком губ и дышит так… Млеч счёл правильным отвернуться. Глядишь, так и глаза перестанут наружу лезть, в порядок придут. А как у Безродихи титьки верх-вниз ходят, лучше не глядеть, остатки разума профукаешь.

Дёргунь едва шаг в сторону сдал, сзади по спине что-то скатилось и ссыпалось на пол, застучало по доскам. Млеч всем телом повернулся — отчего-то шея не крутилась — и который раз за эти мгновения похолодел: двумя кусками окровавленной, заиндевевшей кожи валялись на полу ошмётки сапога. Обрезки сапога. Или обрывки? Будто острым ножом кто-то разлучил ступню и голенище. Твою же мать! Нить… она… кожу сапога распустила пополам! Твою же мать! Могла ведь и шею… могла ведь и шею… Сивый Верне руки перематывает, а эта ухмыляется. Не ревёт, не плачет, не заходится в криках, а ухмыляется и смотрит на него так…

— Верна, у тебя сестра есть?

На мгновение она даже дышать от удивления перестала, выглянула на млеча синими глазами, помотала головой.

— Были сёстры. Теперь нет.

— Нить ведь кожу сапога перерезала! Ваши пальцы… как всё это?

— Объяснять долго.

Сивый перемотал жене пальцы, облизнул свои, и пока она искала в другой горнице подходящую тряпицу, собрал с полу снег. Меж пальцев закапало розовым.

— Ну… с освобождением.

Млеч смотрел куда-то в ноги Безроду и терялся. Что сейчас говорить? На шею бросаться? В дружеских объятиях стискивать? И как забавно получается: все тебя острословом считают, мол парень за словом в мошну не лезет, никому спуску не даёт, а тут на тебе… как пришёл сюда с сухой глоткой, так и уходишь. Слова застревают. Наконец Дёргунь буркнул:

— А всё равно мы сучку два раза уделали!

И на обрывки нити на полу головой мотнул, а когда Сивый изумленно пальцами показал: «Два раза? Не один?», млеч кивнул на Верну, как раз вошедшую в горницу, и молча лицо сделал. «Конечно два! Ещё спрашиваешь». Сивый усмехнулся, подставил жене руки.

— Можно и третий.

Дёргунь непонимающе нахмурился.

— Если это то, что я думаю, ещё не всё веселье отшумело.

— И что дальше?

— Просто будь недалеко. Если что, сам увидишь.