Ледобой. Зов

Козаев Азамат Владимирович

— Завтра поутру присяга бояр, потом последнее слово подсудимца и казнь, — громко объявил Речкун, и Отвада добавил: — Все! Расходимся!

* * *

Выглянув перед самым рассветом на поле за мостом, любой из давешних зевак присвистнул бы удивлённо и подумал: «Нет, не было тут вчера всей Боянщины, как я думал. Вся Боянщина тут сегодня». От берега реки до кромки леса не нашлось бы клочка земли, на котором вольготно встала бы телега. Если мерить в яблоках… яблоку было где упасть, только никто ими не разбрасывался. Если и были на поле яблоки, их жевали. Мрачно и сосредоточенно. Приятного этим утром будет мало. Точнее не будет его совсем. Ну, волков приведут к присяге. И всё.

Только это равносильно тому, как того же волка посадят на цепь. Перестанет выть на луну и бросаться? Вроде выслушали вчера всё, и по тому, что тут говорили выходило, что сто раз виновен Сивый, только внутри не заканчиваются промозглые осенние дожди и нет-нет, да и выдавит ненастную мокрость через глаза. Если, как болтали, живёт внутрях твоё подобие, более мудрое и взвешенное, чего ж оно тогда криком орёт, будто пьяное, и не находится в его выкриках никакого принятия судьбы и княжьего приговора, а только похабная матерщина в сторону волков и исступлённое: «Он невиновен! Невиновен, сволочи!»

Ночью на поле обнаружилась жизнь. Что-то телегами привозили из Сторожища, заводили повозки за пологи, поднятые на месте клетки, и оттуда всю ночь стучали молотками.

— Плаху сооружают, что ли? Боги, что там сооружать? Привезли колоду, поставили на землю и вот тебе плаха!

— Небось повыше мостят! Чтобы всем видно было! Для острастки!

Окрестный лес тут и там пламенел в ночи кострами — то зеваки коротали время до рассвета, впрочем, никто себя зевакой не считал и вопрос про плаху задавали друг другу не с той равнодушной беспечностью, что присуща зевакам-баранам, а с тревогой и чувством близкой потери, свойственными людям мудрым и понимающим. А что срывается с губ замысловатая матерщина… так то не матюки, а народная мудрость без мяса, обточенная временем до скелета. То один то другой выходили из лесу, приближались к ограждению поглядеть-послушать, что там за пологом происходит, но дальше стража не пускала, а на излёте сумерек, за пологом вспыхнул огонь — его было хорошо видно во мраке, пламя просвечивало через тканину.

— А огонь-то зачем?

— А это днём с огнём правду будут искать!

— А слыхал, мор как будто на нет сходит?

— Да-а-а?

— Брат жены в Семилесках в городской страже состоит, говорит меньше их стало. Друг друга повыкосили что ли?

— Гля, Безрода ведут!

Незадолго до зари в клетку водворили Сивого. Верна всю дорогу шла чуть сзади и левее, она мужа видела, он её и сына — нет. На скамье к ней присоединились Ясна и Тычок с Жариком. Мальчишка гляделся кругом волчонком, с ненавистью зыркал на стражу, как будто именно она виновна была в злоключениях отца. Старый егоз сел нахохлившись, ровно потрёпанный жизнью воробей, бросал недобрые взгляды наискось — на рядок, куда вскорости должны будут усесться бояре и прочие именитые. Моряй, Гремляш, Вороняй и другие «старики», знавшие Сивого ещё по той осаде, сели на самом краю, прямо перед Верной — давеча вернулись из отлучки, а вот Перегуж основательно застрял с оттнирами. Сюда же, наконец, пустили заставных, и то лишь после того, как Сивый взялся с парнями поговорить. Что он им сказал, осталось тайной, но не бузить Рядяша и остальные пообещали, и вот диво — должны были глядеться кругом мрачнее тучи, но нет, просто сосредоточены и не болтливы. Впрочем, Отвада и бояре перебдели: стражи добавилось.

— Вернушка, ты держись, — буркнул Моряй и неловко её обнял.

— Выше нос, — Гремляш сделал Верне «галочку», это когда пальцем резко но несильно снизу поддевается нос.

— У меня есть выбор?

— О, едут! — буркнул Тычок и грязно выматерился. — Бараны на лошадях!

На этот раз Ясна даже косо на старика не посмотрела. Первым у мостков спешился князь. Махнул дружинным, те на пределе вежества ответили,

заставные же просто отвернулись. Потом расселись остальные — млечи, соловеи, былинеи. Косоворот нёс себя важно, ровно дружинное знамя. Рядяша смачно отхаркался и плюнул на место, где он только что ступал, а прочим — Кукишу, Смекалу и остальным — пришлось перешагивать через смачный плевок. А едва все расселись, Речкун трижды протрубил. Отвада вышел к перилам.

— Люд честной сторожищинский-боянский. Обещали бояре перед народом клятву принести? Гляди, все здесь до единого! Не соврали, выходит?

— А это мы ещё поглядим! — крикнули из толпы.

— Гляди, люд рукодельный, торговый, глаза распахни, ничего не пропусти. Поймали — все до единого наряжены? Верховки расшиты, рубахи расшиты! Присяга, это тебе не в нужник сходить!

Толпа жиденько хохотнула.

— А если готовы, выходи по-одному, люд боярский! Исполняй обещанное. Кто первый? По буквицам? Или сами? А, Пузатый?

Бояре переглянулись. Чего-то Отвада сегодня живенький и разговорчивый. Нет, оно понятно, кувшин-то бражки вечером он точно уговорил, но тут что-то ещё.

— Давай, пузан, топай вниз! — крикнули из толпы, а тут ещё Отвада пальцем поманил, мол, давай, заставляешь себя ждать.

Косоворот пожал плечами, поднялся, широко зашагал к ступеням, у которых его ждал Отвада. Вдвоём они спустились, прошли мимо чёрной клетки с Безродом и подошли к пологу. Тут Отвада остановился и поднял руку, призывая ко вниманию.

— Говорят мне бояре вечером, дескать, князь, хотим такую клятву принести, так присягнуть, чтобы вышла наша клятва крепкой, словно камень, и неумолимой, ровно острие меча. Острие меча, значит, думаю. Ну, будет вам острие меча…

Косоворот слушал и кривился. Давай, давай, придумывай, сказочник, с кувшина бражки ещё не такое можно присочинить, но следующие слова Отвады, будто волна песок, сгладили снисходительную ухмылку.

—… а я отвечаю, мол, бояны мы или не бояны? Будет вам присяга, крепкая, ровно камень, и неумолимая, точно лезвие меча… — и помолчав громко рявкнул на всю поляну, — На мече поклянутся! Девицу-огневицу в свидетели возьмут!

А когда сдернули полог, там обнаружился распалённый кузнечный горн в небольшой будке, закрытой с четырёх стороны тёсом, при нём кузнец, звероватого вида середняк с длиннющей сивой бородой, стянутой под подбородком в узел и заправленной за кожаный передник. Кузнец негромко свистнул, и когда Безрод оглянулся, подмигнул и бросил через стражу яблоко, откусив при том сам. Стукнулось о бревно наверху, провалилось меж двух просмолённых лесин, тут его Сивый и поймал. Пожал плечами, захрустел.

— Ты что придумал? — зашипел Косоворот, холодея.

— Ты принесёшь клятву так, как я скажу, и как сам обещал, — весёлый говорок пьянчуги куда-то испарился, и на Косоворота выглянул тот Отвада, что зимой, в едальной быком смотрел по сторонам и готов был затоптать первого, кто сунется к нему с оружием. — Ты подойдёшь к печи, поклянёшься князю Боянщины в верности и призовёшь в свидетели девицу-огневицу.

Косоворот много чего хотел сказать, но слова бешеным намётом проносились мимо глотки и ни одно не попало в гортань. Здоровяк только рот раскрывал да малиновым багрецом наливался. Наконец он сподобился.

— Ну и ушлый же ты, Отвада!

— Что-то смущает?

Что может смутить родовитого и важного принести клятву верности своему князю и родной земле? Может быть, княжеская дружина с копьями, на остриях которых оказаться легче лёгкого, даже бык на рога поднимет не так скоро? А в летописях потом напишут: «Боярин Косоворот оказался туп, как трухлявое дерево, и не сообразил, что отказ принести клятву есть прямая измена и карается смертью немедленной и неотвратимой…»

— Меч-то стоящий? — буркнул он мрачно.