Ледоход
Шрифт:
Во время разлива къ рк добираться приходилось «горой», и это было мученіемъ и для лошадей, и для людей. Къ концу апрля, когда подсыхало, здили уже «низомъ» по мстности, которая не измнила своего вида съ самаго того момента, когда ее создалъ Господь…
И теперь по этой мстности тащилось нсколько подводъ и плелись люди, изломанные и скрюченные подъ тяжестью огромныхъ узловъ…
Направо отъ дороги поднимался крутой, срый обрывъ, усянный множествомъ небольшихъ камней. Здсь были каменоломни. Рзали камень, возили въ городъ, но тамъ онъ никому не былъ нуженъ, такъ какъ ужъ нсколько лтъ кряду были неурожаи, дла шли плохо, и никто не строился… Мстами къ дорог подбгала открытая степь, и въ ней все было выжжено засыпано пылью, и только
— Такъ разсказывай же, — обратилась Соня къ брату. — Я такъ ждала тебя… Видлъ ты много… Видлъ Герцля?
— Видлъ…
Въ глазахъ двушки отразилась не то зависть, не то нетерпніе.
— Необыкновенный онъ, правда? Удивительный?
— Ничего необыкновеннаго я въ немъ не нашелъ, — спокойно отвтилъ Яковъ. — Удивительно только то, что человкъ этотъ могъ увлечь за собой такъ много неглупыхъ людей.
Соня встрепенулась.
— Такъ!.. ты все прежній!.. На тебя ничто не вліяетъ, и ты все-таки противникъ сіонизма.
— А ты полагала, что если посмотришь на Герцля, то такъ сейчасъ же и перебжишь на его сторону? — усмхнулся Яковъ.
— Не могу я это слышать! — на лиц Сони появилось выраженіе острой боли. — Я ужъ вижу, въ чемъ дло: ты сейчасъ станешь мн пть про «общую работу», про великіе идеалы всего русскаго народа, и все такое… А я теб скажу, что все это слова, слова и слова… И химера.
— Разумется… Зато ужъ возсозданіе еврейскаго царства — не химера.
— Конечно, нтъ! — съ силой сказала Соня. — Это вещь трудная, страшно трудная, но это ни въ какомъ случа не химера… Это не химера уже потому, что этого хочетъ народъ, — понимаешь? — весь народъ! А если чего-нибудь хочетъ цлый народъ, то онъ своего добьется.
— «Цлый народъ, цлый народъ»… Въ томъ-то и штука, что народъ вовсе не съ вами. Народъ хочетъ обновить свою жизнь, но народъ нисколько не стремится въ Сіонъ.
— Нтъ, онъ туда стремится! Онъ стремится туда, потому что лучше васъ, искалченныхъ, слабыхъ и сбитыхъ съ толку неврастениковъ, понимаетъ, что вн Сіона никакое обновленіе для него невозможно…
Соня очень походила на брата: тотъ же носъ съ горбинкой, т же темные, выразительные глаза, т же полныя губы и продолговатый овалъ лица. Но у нея щеки были впалыя, глаза глубже, и лежали подъ ними густыя, синеватыя тни. И вся она была какъ-то нервне, стремительне брата, сосредоточенне и строже. Въ голос Якова порою слышалось сомнніе, иронія, — нжная, печальная иронія, та самая, которая не дешево обходится, которая рождаетъ въ сердц и боль, и тоску, а иногда и холодное отчаяніе. Соня же сомнній не знала, не любила ни ироній, ни шутокъ, говорила всегда серьезно, а спорила съ горячностью, со страстью, съ врой незыблемой. Она не любила недомолвокъ, презирала колебанія, рубила съ плеча, и ужъ если врила или любила, то до самозабвенія, до абсурдныхъ словъ и поступковъ. Ея лицо, когда она спорила, длалось строгимъ, суровымъ, глаза разгорались, разгорались и щеки, и при взгляд на нее становилось ясно, что переубдить ее, или даже только поколебать, невозможно такъ же невозможно, какъ не возможно сдлать холоднымъ огонь… И еще становилось ясно, что недолговчна она, эта хрупкая двушка, съ узенькими плечиками, съ тоненькой шеей, съ голосомъ, въ которомъ и ненависть мятежника, и пламень пророка, и ужасъ передъ тяжестью жизни…
— И погоди, погоди! посмотришь, что будетъ съ нашимъ движеніемъ лтъ черезъ восемь, десять! — вскричала Соня.
III
Яковъ не отвтилъ. Но нсколько минутъ спустя, обводя задумчивымъ взглядомъ разстилавшійся впереди унылый пейзажъ, онъ глухо проговорилъ:
— Если бы нашлись знающіе, предпріимчивые люди,
Соня молчала, но по лицу ея проходили какія-то странныя тни, и было видно, что слова брата ее раздражаютъ и злятъ…
Подвода поднялась на пригорокъ. Грязи уже не было, а носилась тучею густая, срая пыль, и сквозь мутную пелену ея затемнли кривые и жалкіе домишки городка, тяжелый куполъ собора и огромное зданіе тюрьмы…
Навстрчу плелась телга съ длиннымъ дышломъ, но лошадка была одна, и это напоминало искалченнаго однорукаго человка. На телг пьяная баба издавала дикіе, пронзительные возгласы, — она не то плакала, не то пла, а мужикъ, тоже пьяный, оглашалъ воздухъ скверной руганью и дятельно стегалъ кнутомъ то по одинокой кляченк, то по баб… И блли вдали кладбищенскіе кресты и небольшая церковка, и отъ этого крики пьяныхъ людей казались чмъ-то непонятнымъ, неправдоподобнымъ…
— Наводненія, отсутствіе порта, тифы и вся эта нищета и уродства — мн до этого нтъ никакого дла, — угрюмо проговорила Соня. — Ни малйшаго!
— Это легко понять, — усмхнулся Яковъ, — потому что наводненіе еврейскіе дома вдь обходитъ, и тифъ и лихорадки тоже вдь въ нихъ не проникаютъ… Что за ребячество, Соня! — повысилъ онъ голосъ. — Разв ты и въ самомъ дл не видишь связи между этой общей неурядицей и положеніемъ нашего народа?
— Очень ясно вижу. Но я вижу и то, что когда вся неурядица исчезнетъ, и сдлается въ Россіи рай земной, намъ все таки будетъ здсь скверно.
Въ выраженіяхъ горячихъ и торопливыхъ Соня стала развивать свою мысль. Другіе народы никогда не сживутся съ евреями, — это доказано цлымъ рядомъ вковъ. Евреи много длали для націй, среди которыхъ жили, двигали впередъ науку, искусство, совершенствовали формы общественной жизни, были всегда первыми въ рядахъ борцовъ за свободу, отдавали всю свою энергію, свои силы и дарованія, и жизнь, и за все это имъ платили потомъ жестокостями, кровавыми расправами, презрніемъ и гнетомъ. Евреи везд были паріями, и теперь они тоже паріи, — даже въ самыхъ передовыхъ странахъ, даже тамъ, гд они пользуются всми политическими правами. И такъ оно будетъ всегда, всегда… И выходъ поэтому ясенъ: домой, къ себ. И не жить больше среди чужихъ, и для чужихъ не работать.
— Все это пустое, — сказалъ Яковъ.
И онъ сталъ разбивать доводы сестры.
Онъ расходился съ Соней во всемъ. По его мннію, между христіаниномъ-рабочимъ и евреемъ-рабочимъ больше общаго, чмъ между евреемъ-рабочимъ и евреемъ-банкиромъ. Раздляютъ людей не принадлежность ихъ къ той или иной религіи или національности, а классовыя перегородки. Если даже предположить, что евреямъ удалось бы создать свое государство, то и въ этомъ своемъ углу власть и сила, и вс богатства захвачены были бы кучкой патриціевъ, а народъ томился бы въ рабств. Феодалъ еврей нисколько не лучше феодала иныхъ національностей. Все дло въ классовыхъ перегородкахъ. Когда эти перегородки будутъ снесены — вс люди объединятся въ одну семью, не будетъ ни паріевъ, ни патриціевъ, и евреи сравнятся со всми.
— Вздоръ!.. — перебивала брата Соня, — ты говоришь чистйшій вздоръ. Я сейчасъ теб это докажу.
Споръ разгорался, ожесточался.
И уже перешли спорщики на личности, и осыпали другъ друга колкостями, обвиненіями, укорами. Соня упрекала брата въ черствости, въ легкомысліи, въ шаблонномъ мышленіи, въ томъ, что онъ «нахватался жалкихъ идеекъ», которыя не сумлъ даже переварить. Яковъ обвинялъ сестру въ узости, въ чудовищномъ невжеств, въ «кугельномъ патріотизм», отъ котораго просто тошнитъ.