Ледоход
Шрифт:
IV
«Экспресный поздъ», тмъ временемъ, перехалъ черезъ мостъ, — жалкое ветхое сооруженіе, которое трепетно колыхалось и стонало подъ колесами подводы. Оно стонало такъ жалобно и громко, что становилось жутко, и начинало казаться, будто дешь по живому, страдающему тлу… За мостомъ лежали кладбища русское и еврейское. И посл смерти люди чуждались другъ друга, уходили въ разныя стороны и огораживались длинными каменными заборами…
На русскомъ кладбищ были деревья, пестрли внки и цвты, кресты стояли высокіе, свтлые. Чувствовалась какая-то ласковая уютность, какая-то особенная задумчивая прелесть. Тихо было здсь и грустно, и хорошо, смиреніемъ наполнялась душа, и такъ хотлось жалости, милосердія, прощенія… А по другую сторону оврага, гд хоронили евреевъ, не было и признаковъ растительности, и все тамъ было сурово и страшно. Въ испуганную
Начался и городъ.
Показались наполовину поглощенные землей уродливые домишки, изъязвленные желтыми пятнами кизяка и черными нашлепками грязи; потянулись канавы, полныя темной жижи и обросшія по краямъ игловидными колючками. Изъ канавъ шелъ удушливый смрадъ, онъ смшивался съ горькимъ запахомъ копоти отъ случившагося наканун огромнаго пожара, и отъ этого трудно было дышать. У канавъ и посреди улицы, въ пыли, возились еврейскія дти, полунагія, босыя, и лица у всхъ были болзненныя, зеленыя, а у нкоторыхъ покрыты чирьями. На перекрестк двухъ улицъ, у обгорлой бани, съ блаженной улыбкой на отвислыхъ губахъ, стоялъ паренекъ, лтъ шестнадцати, въ одной рубах, а дти съ радостнымъ визгомъ задирали ему рубаху и плевали на голое тло. Паренекъ былъ полоумный, онъ не противился дтямъ и тихо хихикалъ. Временами онъ вскидывалъ къ небу свои тусклые, большіе глаза и точно искалъ тамъ кого-то. Но никого не было въ чуждомъ неб, и полоумный переводилъ глаза на мучившихъ его дтей и начиналъ тихо и быстро бормотать…
— Шлемка, Шлемка, отгони отъ меня собаку, — кашляя и задыхаясь, всхлипывала сидвшая на завалинк парализованная женщина. — Шлемка, отчего же ты не идешь?
Шлемка не являлся, а собака, тощая, съ облзлымъ бокомъ, съ кровью на морд, не торопясь и тихо рыча, со всхъ сторонъ обнюхивала неподвижнаго человка и тыкала въ него окровавленной мордой…
Вс люди, которые встрчались на улиц, были жалкіе и хилые, и лица у нихъ были блдныя, удрученныя и какія-то встревоженныя. Точно производили гд-то далеко, въ невдомомъ краю, сортировку, отбирали всхъ сильныхъ, цвтущихъ и довольныхъ и оставляли на мст, а все, что было больного, искалченнаго, изнуреннаго, отсылали сюда. И оттого скорбью и уныніемъ вяло здсь отъ всего, — и отъ жалкихъ лачугъ, темныхъ, полуразрушенныхъ, и отъ черной земли, изъязвленной зловонными лужами, и отъ самого неба, затянутаго мутною, грязно-желтою тучей… Вся улица, весь околотокъ, весь почти городокъ былъ царствомъ великой нужды, и боли, и муки, и горестныхъ вздоховъ, и неизбывныхъ, бездонныхъ страданій…
Соня продолжала говорить и горячиться, но вниманіе Якова отвлечено было къ другому, и онъ не возражалъ сестр, да почти и не слушалъ ея. Глаза его, выражавшіе печаль и затаенную боль, тихо блуждали по сторонамъ…
Въ этомъ городк Яковъ родился, здсь онъ выросъ, онъ зналъ чуть не всхъ его жителей, зналъ въ подробностяхъ ихъ тяжелую, горькую жизнь.
Самъ сытый и здоровый, еще мальчуганомъ, онъ ужасался тяжести этой жизни, и она вызывала въ немъ и напряженныя думы, и мятежныя чувства. Онъ, страдая, на кого-то негодовалъ, кого-то яростно проклиналъ, угрожалъ кому-то, злобно и гнвно, и сулилъ жестокую месть и расправу… Онъ ршилъ вс силы свои отдавать на то, чтобы исправить, перестроить и обновить эту страшную жизнь. Но что надо длать — онъ не зналъ. Онъ учился. Ученіе не шло ему въ голову. И сидя за уроками, а поздне за лекціями, онъ все время томился и думалъ, что длаетъ не то, что нужно… Университетъ пришлось ему оставить съ перваго же курса, и это не только не опечалило его, а, наоборотъ, обрадовало: онъ сталъ свободнымъ и могъ приступить къ дятельности «самой нужной». Но скоро онъ сказалъ себ, что въ сущности не знаетъ все-таки, какая она, эта «самая нужная дятельность». Онъ присматривался, вдумывался, читалъ — и все боялся, у сомнвался… Одно время онъ тоже увлекался сіонизмомъ, — собиралъ «шекеля», организовалъ кружокъ, читалъ въ немъ рефераты, агитировалъ всячески, — но длалъ это какъ-то нершительно, вяло, безъ должнаго увлеченія, а порою даже съ чувствомъ недоумнія и досады; и уже думалъ онъ, что такова несчастная особенность его темперамента — всегда колебаться и ощупывать, и пугался
— Ничего не могу, ничего изъ меня не выйдетъ, — съ тоской и со страхомъ говорилъ онъ себ:- неврастеникъ, слабнякъ, и нтъ во мн ни силы, ни порыва, ни огня…
Онъ становился мраченъ и угрюмъ, онъ страдалъ глубоко и постоянно, и темной и ненужной казалась ему его жизнь.
Онъ ухалъ потомъ въ Парижъ — учиться медицин, какъ сказалъ онъ отцу. Но за два года пребыванія въ Париж онъ едва ли двадцать разъ постилъ лекціи… Были здсь встрчи съ людьми цльными и сильными, съ людьми мысли и темперамента, и были разговоры глубокіе и страстные. И книги были, такія, о которыхъ въ придавленномъ Мертвоводск и не слыхали… Все больше и больше свта проливалось въ голову Якова, больше огня въ его сердце, и дорога его скоро развернулась передъ нимъ врная и понятная… Оставаться на чужбин дальше уже нельзя было, и онъ ршилъ вернуться домой, къ работ!..
Бодрымъ и гнвнымъ халъ онъ на родину, полный ршимости и силъ. И здсь, при вид родныхъ мстъ, такихъ несчастныхъ, такихъ убогихъ, онъ вдругъ почувствовалъ себя еще боле сильнымъ, еще боле ршительнымъ. Ненависть затопляла его сердце, и гнвъ загорался въ глазахъ…
Онъ продолжалъ смотрть по сторонамъ, на темныя берлоги. Тамъ гніютъ ремесленники, у которыхъ нтъ заказовъ, мелкіе служащіе, у которыхъ нтъ мстъ, мелкіе торговцы, у которыхъ нтъ товара. Безработные рабочіе, люди, не знающіе, куда броситься, люди безъ подобія опредленныхъ занятій; они маклеруютъ, попрошайничаютъ, паразитствуютъ, нищенствуютъ — среди другихъ, тоже маклерующихъ, тоже паразитствующихъ, но въ чуть-чуть боле крупныхъ размрахъ.
Насильственно сгущенная тьма душитъ тутъ всхъ. Искусственно прививаются пороки, уродуется и искореняется все, что есть въ сердцахъ высокаго, человчнаго.
Вс конкурируютъ между собой и враждуютъ, и грызутся, и ябедничаютъ, и доносятъ. Сброшенные въ кучу, сжатые желзнымъ кольцомъ, люди въ бшеной свалк, въ дикомъ напряженіи давятъ другъ друга и озлобляютъ, ожесточаютъ и растаптываютъ и, постоянно униженные, постоянно оплеванные, угрожаемые и истребляемые, въ судорогахъ голода, въ корчахъ болзней, рвутъ жалкій случайный кусокъ на тысячу крохъ. Больныя дти больныхъ отцовъ рождаютъ больное потомство, и младенцы уже въ чрев матери поражены туберкулезомъ, сифилисомъ и безуміемъ. Со скрюченными ногами, со вздутыми животами, съ глазами гнойными, покрытыя язвами и корою скверныхъ сыпей, изуродованныя, безкровныя, въ смрад и грязи, какъ щенята въ выгребной ям, копошатся здсь дти и мрутъ массами, не узнавъ сытости, не узнавъ, что такое часъ безъ страданія.
Въ тоск и страх проходитъ здсь жизнь, здсь нтъ мста передышк, здсь не видятъ къ себ милосердія. Нтъ пощады, нтъ поддержки, гаснуть просвты и гибнетъ надежда. Стонъ, стоящій надъ кладбищемъ, еще мучительне бьется здсь. Угрозы перемшались съ пресмыкательствомъ, съ проклятіями униженная мольба. Здсь люди похожи на привиднія и дни ихъ ужасны, какъ кошмаръ, а сны мучительны, какъ дйствительность.
Но разв духъ погасъ?..
Разв не бродятъ здсь высокія мысли, не бурлятъ горячія чувства, мечтанія свтлыя не расцвтаютъ, не проявляется воля сильная, и крпкіе, какъ гранитъ, не выходятъ отсюда гордые люди?..
О, изумительный, единственный, чудесный народъ!..
V
Подвода остановилась у небольшого, чистенькаго, свтло-коричневаго домика, съ крылечкомъ и параднымъ ходомъ.
На нижней ступеньк крыльца стояла невысокая женщина лтъ пятидесяти, худощавая и блдная, — мать Якова, Шейна. У нея было больное колно, доктора велли ей лежать въ постели, и потому она не похала встрчать сына. Но здсь, на крыльц, она поджидала, опираясь на костыль, уже больше часа и съ радостной тревогой вперяла глаза въ даль, стараясь сквозь желтую мглу удушливой пыли разглядть подводу съ дорогимъ человкомъ
Тутъ же, подл Шейны, стояла босоногая, щекастая двчонка, Марфушка, и глуповатое, но милое лицо ея, тоже нетерпливое и взволнованное, когда подвода, наконецъ, подъхала и остановилась, освтилось вдругъ такой радостью, такимъ счастьемъ, какъ если бы пріхалъ не паничъ — чужой человкъ, котораго Марфушка никогда и въ глаза не видала, а родной ея, долгожданный и горячо любимый братъ…
Яковъ нжно обнялъ мать, и бережно поддерживая, повелъ въ домъ.
— Гд же отецъ? — спросилъ онъ.
— Не знаешь его? — отвтила Шейна;- онъ-же всегда долженъ опоздать. Въ Гнилушкину экономію похалъ, къ князю Абамелику, рапсъ покупать. Отложить нельзя было: князь вечеромъ узжаетъ за границу… Марфушка! Вылупила глаза!.. Возьми же чемоданъ.