Ледоход
Шрифт:
Сразу и до послднихъ слдовъ исчезло ея благодушное, ласковое настроеніе, и цлое море вдругъ отдлило ее отъ брата…
— Это такъ низменно, такъ жалко, — сказала Соня, — это такъ пошло, что я… что… — она подбжала къ Якову. — Это только вы, мелкіе, пошлые, нищіе духомъ люди, можете такъ смотрть на вещи. Огромное, великолпное движеніе, которое раскинулось по всему земному шару, вы думаете остановить удвоеніемъ процентной нормы, какой-нибудь гнусной взяткой…
— Мы не будемъ останавливать твое огромное движеніе, — силясь быть спокойнымъ, сказалъ Яковъ. — Оно само собой остановится.
— Черта, процентная норма, игнатьевскія «временныя правила» —
— Яшенька, ты же сказалъ… — начала было Шейна.
Но Соня загородила ей дорогу и съ вызывающимъ видомъ стала передъ братомъ. Она встревожена, возмущена была до глубины души. Передъ ней стоялъ теперь не противникъ даже, а врагъ — почти предатель. И слова, которыми она его осыпала, были похожи на вылетающіе изъ кратера раскаленные камни.
— Вы рабы, вы несчастное порожденіе двухтысячелтняго ига. Вы любите цловать кулакъ, который разбиваетъ вамъ черепъ! И лучшія грезы ваши не идутъ дальше того, что настанетъ когда-нибудь счастливая пора, когда будутъ бить уже не въ лицо, а въ затылокъ. Холопы!
— Васъ называютъ фантазерами, утопистами, — кричалъ Яковъ:- я и такъ васъ не назову. Вы и не безумцы, вы просто человчки съ крохотнымъ мозгомъ.
— Постой, постой, Яковъ, вмшался старый Розенфельдъ. — Это ты напрасно: среди сіонистовъ есть люди ученые, большіе профессора и знаменитые мыслители…
— Соломонъ! оставь хоть ты! — съ отчаяніемъ бросилась къ мужу Шейна.
— Вотъ какой у нихъ мозгъ, — отмривалъ у себя на мизинц Яковъ. — Невжды, тупицы…
Съ лицомъ хмурымъ и злымъ онъ доказывалъ, что исторія не знаетъ примровъ, когда государства создавались бы по заказу. Люди жили для себя, искали хлба, работы, безопасности для семьи, организовывали самозащиту, а государство вырастало потомъ само собою, какъ естественный и неизбжный результатъ напряженныхъ заботъ каждаго о своемъ собственномъ благополучіи. Сіонисты же всякаго изголодавшагося, больного, избитаго еврея, еле спасшагося отъ кулака и топора громилы, хотятъ заставить думать и работать не для себя и своихъ дтей, а для какого-то химерическаго государства. Прутъ противъ незыблемыхъ законовъ исторіи и природы, и думаютъ, что заставятъ солнце всходить съ запада…
— Исторія не знаетъ примровъ! — саркастически восклицала Соня. — Какой ужасъ! Исторія не знаетъ, а мы покажемъ эти примры. Вы — рабы, рабы всего, вы рабы и исторіи. Вы ея рабы, а мы ея повелители. Мы сдлаемъ то, что до насъ не длалъ никто. Мы и исторіи укажемъ новые пути!..
VIII
И долго еще стоялъ этотъ споръ подъ кровлей Розенфельдовъ и длался онъ все страстне и бурне.
Спалъ городокъ.
Спали голодные, измученные, униженные люди, — но сонъ не давалъ имъ успокоенія и мира, и они и во сн вскрикивали и метались. Вся пережитая боль, весь испытанный ужасъ, вся горькая тоска долгихъ, долгихъ черныхъ дней — отливались въ дикія безумныя виднія, и, несчетныя, носились виднія подъ низкими потолками смрадныхъ конуръ и давили здсь и взрослыхъ, и дтей. Чернымъ сонмомъ кружились они, побдныя и ликующія, и захлебываясь, въ страшномъ молчаніи, пили кровь, — человческую кровь… Богъ не останавливалъ жестокаго пира. И только два юныхъ человка, — двушка, пораженная смертельной болзнью, и ея братъ, быть можетъ, тоже носившій уже въ себ страшное имя того же недуга — со страстью, съ гнвомъ, съ затаенными
Рзкимъ приступомъ раздирающаго, гулкаго кашля Соню внезапно перегнуло пополамъ, и она быстро схватилась за край стола. Спина ея, узкая, сутулая, сильно колыхалась отъ непрекращавшихся внутреннихъ толчковъ, и колыхался и столъ. Звуки кашля, трепетные, зловщіе, заполнили комнату и бились во всхъ углахъ ея.
— Боже мой, Боже мой! — въ отчаяніи стонала Шейна, прижимая къ груди ладони. — Когда это окончится!..
— Тише, будетъ теб…- вполголоса сказалъ жен старый Розенфельдъ, самъ растерянный и возбужденный. — Погоди, сейчасъ они разойдутся… Яковъ? — просительно посмотрлъ онъ на сына. — Видишь вдь…
— Ухожу, ухожу, — торопливо пробормоталъ Яковъ и взялъ со стола давно приготовленныя для него свчку и спички.
— Мы не растворимся! — выпрямилась вдругъ Соня.
Она платкомъ вытирала затопленные слезами глаза и мокроту съ губъ.
— Н--тъ, мы не растворимся! Въ святую землю, подъ снь вковыхъ кедровъ, къ могиламъ великихъ и святыхъ вождей, къ могиламъ пророковъ и царей, слагавшихъ псалмы, поведемъ мы народъ нашъ! И чудо свершится. Вс страданія народа, и вся невинно пролитая кровь его, и слезы его, и живьемъ сожженныя тла, и женщины опозоренныя, и съ крышъ на камни сброшенныя дти, — вс замученные и раздавленные, вс стоны ихъ и молитвы, и предсмертные хрипы — все претворится въ радость и сіяніе для грядущихъ поколній!.. Говорю теб, что такъ оно будетъ! Чудо должно быть, чудо должно быть!.. И человчество пойдетъ за нами, мы озаримъ ему путь! Мы разъ уже дали ему Бога, и мы снова спасемъ его. Впереди всхъ пойдемъ мы, я врю! Свтлые, сильные, радостные! И умиротворенные народы, обрвшіе новаго Бога, послдуютъ за нами… И тогда пусть! Пусть тогда наступитъ всеобщее сліяніе, и пусть создастся на земл одинъ, единственный и высшій народъ!
Соня окончила звонкой, острой нотой. И въ ушахъ Якова эта нота царила еще долго посл того, какъ двушка умолкла.
Онъ съ изумленіемъ, потрясенный, смотрлъ на сестру.
Какъ высшее, непонятное, откуда-то сверху сошедшее существо, какъ пророкъ, стояла она, вдругъ выросшая, прямая, вся осіянная свтомъ энтузіазма, вся преображенная огнемъ вдохновенія. Мощь, великая мощь несокрушимаго, всепобждающаго духа была въ ея глазахъ, въ поднятой кверху рук, въ сверканіи блыхъ и острыхъ зубовъ.
И все приникло въ дом и затихло. И только за окномъ какъ будто что-то трепетно шелестло, и тамъ становилось свтле. Злобные призраки, чернымъ сонмомъ носившіеся по спящему городку и терзавшіе его, дрогнули въ испуг и стали разсеваться и исчезать…
Яковъ стоялъ неподвижно, съ мднымъ подсвчникомъ въ одной рук, съ полуоткрытой коробкой шведскихъ спичекъ въ другой, и не зналъ, что длать.
Моменты высокаго душевнаго подъема были знакомы и ему, но то, что происходило теперь съ Соней, поразило его и смутило.
— Истерія… бредъ… — подползали къ нему смрадныя, липкія, какъ ящерица, слова. Но онъ раздавилъ ихъ съ омерзніемъ и гнвомъ.
И ему хотлось подойти къ сестр, взять ее за руку… поклониться ей, — но онъ не посмлъ… или ему было стыдно… И онъ продолжалъ стоять, съ подсвчникомъ и спичками, и не зналъ, что длать.
А у Сони красная капля выступила въ углу рта, и это походило на то, что двушка держала во рту булавку съ коралловой головкой. Мгновеніе кораллъ продержался, потомъ дрогнулъ, покатился внизъ, и на подбородк повисъ, оставивъ на смуглой кож алый слдъ.