Легенда о Ричарде Тишкове

Жуховицкий Леонид Аронович

Ему стали кричать:

— Ладно, хватит! Пускай человек поет!

Но Ричард снова начал спрашивать насчет грифа, а потом просил спеть еще и еще, пока всем окончательно не стала ясна разница. Только тогда, поблагодарив, сказал со вздохом:

— Вообще-то это ты правильно… Я ж не учился — так, балуюсь.

И спел песню о молодом геологе, который лежит в тайге со сломанной ногой, последний сухарь съеден позавчера, но геолог жив, потому что его ждет девушка. И он просит ее ждать хотя бы четыре дня — на пятый за

ним придут ребята…

Потом отложил гитару и дисциплинированно повернулся к сцене — все, мол, начинают.

Собрание пошло своим чередом, говорили про общежитие, про заработки, про дисциплину в поезде. Ричард сидел скромно, глядел внимательно. А сам без злорадства, даже с сожалением думал о малом с красной гитарой — никогда у него ничего не получится. Нельзя засматривать девчонкам в глаза — у песни должна быть гордость…

Паренек в брюках с цепочками пристроился рядом и шепотом спросил:

— Тоже поедешь с нами, да?

Ричард сказал, что вообще-то собирался, но ведь это целая история, надо оформляться, у него даже билета нет.

Паренек замахал руками:

— Да ну, ерунда!

Он убежал куда-то и вернулся с плечистым солидным парнем в сером костюме, который спросил Ричарда — тоже шепотом:

— В принципе, значит, хочешь в Степной?

Ричард вздохнул:

— Тут же оформляться надо. — И усмехнулся невесело: — Вот заработаю на билет — приеду.

Парень для значительности помедлил и веско сказал:

— В принципе, можем провезти. У нас два вагона. Что сто человек, что сто один.

— Ясное дело, — подхватил паренек в брюках с цепочками. — Одного человека, что ли, не провезем?

— Глядите, чтоб вам неприятностей не было, — сказал Ричард.

Плечистый улыбнулся:

— В своих вагонах мы хозяева… В самодеятельности занимался, да?

— Да нет, — покачал головой Ричард. — Так, балуюсь.

Ему сказали, когда приходить, а паренек в брюках с цепочками даже пообещал, что зайдет, поможет нести гитару.

Они познакомились. Паренька звали Шуриком. Плечистый парень тоже протянул руку:

— Валентин. Везу всю эту братву… Ну, еще поговорим.

После собрания Ричард сразу поехал домой, сел на подоконник и весь вечер тихо тренькал — пробовал держать гриф, как показывал тот, с красной гитарой. Правда, получалось удобнее.

Уехал Ричард тихо, проводов не устраивал. Ребятам во дворе даже не сказал, что уезжает. С родными, правда, попрощался вечером — принес пол-литра, распили с отцом, мать и старшая сестра взяли по стопочке. Младшая сестренка днем помогла сложиться. Она за год вытянулась, вечерами стала загуливаться до одиннадцати, с матерью говорила резко и только на Ричарда смотрела все с тем же обожанием.

Он поцеловал ее, погладил — провел рукой по волосам, по лопаткам. Сказал:

— Гляди, не натвори тут глупостей без меня. Главное, учись — теперь без аттестата никуда…

Зашел

Шурик, и они пошли на вокзал. Всю дорогу Шурик рассказывал, как им здорово будет в Степном, что там уже есть Дом культуры, что общежития, ребята писали, — вполне… Гитару он держал бережно, а когда смотрели девушки, делал вид, что небрежно, и лицо у него становилось отсутствующим, как у Ричарда при игре.

— Чего ехать-то решил? — спросил Ричард.

Тот ответил:

— А так, интересно. А ты чего?

Ричард пожал плечами…

Ехали трое суток с лишним.

В первый же вечер, когда раздали постели и разнесли чай, Ричард взял в руки гитару. Он сидел рядом с проходом и пел негромко, для двоих — для себя и Шурика, который слушал молча и только в паузах между песнями шумно дышал. Лицо у паренька было восторженное и напряженное — его и окрыляло и давило сознание собственной избранности.

Через десять минут весь вагон собрался вокруг гитары, а через полчаса — вся их группа. Но Ричард по-прежнему пел для двоих.

До ближних песни доходили во всей красоте и тонкости, до стоящих подальше — лишь общее содержание, до самых задних — вздохи восторга стоявших впереди.

Шурик то и дело оттеснял публику, шепотом упрекая:

— Ребята, совесть-то надо иметь! Ведь человеку дышать нечем.

Ребята имели совесть. Но как только Ричард трогал струны, вновь начинали медленно сдвигаться по вечному и необоримому закону толпы.

Лишь последнюю песню, свою любимую, Ричард спел для всех — спел, стоя на трех сдвинутых лесенках и громко, но так, чтобы от громкости не страдала красота.

Это была песня о раннем почтальоне, о парне, который встает, когда его девушка засыпает, о почтальоне, чьи поцелуи не будят, чьи шаги по комнате не слышны.

Песенка о почтальоне, который идет по еще пустому серому городу, и стук его каблуков по асфальту — единственный звук на спящей улице.

О почтальоне, слепом, как судьба, о почтальоне, который хотел бы служить только радости, а служит четырехкопеечной марке, о почтальоне, который успевает разнести целую сумку счастья и горя, правды и лжи, клятв и измен,

пока на рассвете луна в серебре, подобно монете, стоит на ребре…

Еще звучал проигрыш, и ребята не знали, кончилась песня или нет, а Ричард вдруг спрыгнул с лесенок, сел к окну, быстро, но не жадно выпил стакан лимонаду и заговорил о чем-то с Шуриком. Лицо у него сразу стало такое, будто не было только что гитары, не было чуда, — разом захлопнулась дверца в песенную страну.

И ребята почувствовали это, не стали приставать с похвалами. Ребята покачались еще с минуту в проходах и пошли по своим местам.