Легенда о Ричарде Тишкове
Шрифт:
— Хорошая у нас молодежь, бодрая, а неорганизованная! — сказал он, обращаясь ко всем сразу.
— Соберутся, — неуверенно пообещали ему. — После работы, знаете, то да се…
Но и в самом деле, через десять минут красный уголок был набит битком. Ричард пел песню за песней, как хотел, как умел, как мог — здорово пел, и сам чувствовал, что здорово. Ребята пробирались поближе, шепотом спрашивали:
— Кто это?
А те, что ехали с ним из Москвы, тоже шепотом отвечали:
— Ричард Тишков. Наш, московский, с Арбата.
Валентин стоял чуть поодаль и тоже
Прежде чем Валентин решился подойти к Ричарду, тот сам вдруг взял последний, резкий аккорд, положил гитару на подоконник и повернулся к столику на сцене. Будто и не было никаких песен — просто пришел парень на собрание, пришел как все, пожалуйста, готов слушать…
Но начальник в кителе был человек бывалый и с массами обращаться умел. Он вышел из-за столика, продвинулся к Ричарду и сказал громко:
— Ну, молодежь, давайте знакомиться. Шмаков моя фамилия, Иван Федорович, заместитель управляющего по хозяйственной части. В том числе, значит, общежития, столовые, баня и так далее, с чем вам придется сталкиваться.
Он обращался вроде бы ко всем, но руку протянул Ричарду.
Тот встал:
— Тишков Ричард.
— Ты сиди, сиди, — сказал Шмаков. И повторил — опять всем: — Будем, значит, знакомы. Встречаться придется еще не раз, давайте, значит, жить в контакте, по-товарищески. Общежитие — это, можно сказать, ваш родной дом. Пока не женитесь, не обзаведетесь семьей…
Он уже начал было беседу, но не выдержал, опять повернулся к Ричарду, по-отцовски обнял за плечи и заговорил:
— Хорошо ты поешь. И играешь хорошо. У меня вот уже волосы седые, внуки в школу пошли, а слушал с удовольствием… Но вот какой у меня возник вопрос. Уж очень песни у тебя, как бы сказать… не бодрые. Хорошие, душевные, но не бодрые. А ведь вы — молодежь, вам песни нужны такие, чтобы, можно сказать, ноги горели!
Ребята загалдели снисходительно:
— А нам такие больше нравятся.
— Бодрые — это мы после получки споем…
Шурик рассудительно заметил:
— Всему свое место. В турпоходе, например, нужна маршевая, а в компании или на дне рождения…
Шмаков с чувством возразил:
— А бодрая все же лучше!
Ричард скромно сказал:
— Я ведь что от ребят услышу, то и пою. Бодрые, конечно, лучше — да где их взять?
Иван Федорович сразу же поймал его на слове:
— А по радио! Каждую неделю разучивают. Народные артисты исполняют! Репродуктор у вас в каждой комнате. Записал слова, подобрал музыку — и тебе хорошо, и людям приятно.
— Так там артисты, — вздохнул Ричард. — А я так — балуюсь…
И он спел песню про старого прораба, который выстроил шестнадцать городов, а теперь едет поднимать семнадцатый, но и там останавливаться не собирается, потому что цыганка нагадала ему могилу на последней из его строек…
— Вот видите, — сказал Шмаков сипловато, когда Ричард кончил. — Совсем другое дело.
— Так ведь тоже грустная, — проговорил кто-то.
— И грустная может быть бодрой, — убежденно возразил Иван
Это он сказал уже Ричарду.
Потом вернулся к столику на сцене и еще раз вспомнил песню, сказав, что там правильно подмечено, с какими трудами создается на новом месте каждый дом. А уже отсюда сделал мостик непосредственно к беседе: как это с трудами созданное имущество надо беречь, не марать стены, не ложиться в сапогах на покрывала, соблюдать чистоту на кухне и в туалетах. Еще посоветовал, как распределять деньги от получки до получки: не тратить на пустяки, а только на необходимое, и так рассчитывать, чтобы поровну на каждый день. А в конце сказал, что если у кого со временем возникнут какие-либо трения или осложнения, а также просто посоветоваться — всегда, пожалуйста, прямо к нему.
Ему задали несколько вопросов — насчет стадиона, бани и еще кое-чего, — и он на все обстоятельно ответил.
Потом, уже идя на выход, подошел к Ричарду и сказал, подмигнув:
— Бодрые песни нужны, бодрые!
Тот ухмыльнулся в ответ и развел руками:
— Да уж как умею…
— В какой комнате разместился? — между прочим поинтересовался Шмаков.
— В тридцать первой, на третьем этаже.
— Ага, — глянул в потолок Иван Федорович. — Пятикоечная, угловая, угол там зимой подмерзает… Вот что я думаю. Есть у меня в седьмом общежитии на две койки комната, еще там матрасы лежат. Тебе все же песни разучивать надо, тренироваться, обстановка нужна. А матрасы что — ты ж матрасы не испортишь… В общем, подбирай себе напарника — и переезжай.
— А чего напарник? — сказал Ричард. — Вот Шурик. У нас и тут койки рядом.
— С самой Москвы вместе едем, — сказал Шурик и покраснел.
— Ну, тем более. Идите, значит, к коменданту, скажите, я дал распоряжение.
Двухместная комната вскоре очень пригодилась Ричарду — когда вечерами они с Шуриком, захватив гитару, стали уходить в окрестные дворы, в компании, в красные уголки общежитий.
Здесь компании были бедней, чем в Москве. И вино не по выбору, а какое есть, и стаканы вместо рюмок, и сидели на койках.
Но Ричарду тут нравилось больше. Ребята все были простые, свои, даже одевались похоже — один универмаг на всех. И ему нравилось это равенство, когда не важно, кем ты работаешь и сколько тебе платят, а важно, что ты за человек.
Скоро его стали звать и в итээровское общежитие, и он заглядывал туда, но не часто и не по первому зову. А если молоденькие инженерики пробовали давить фасон, будто невзначай срезал их, помянув к слову кое-кого из своих московских знакомых.
И, вообще, ему в этом городе нравилось, и дорого было, что ребята, узнав случайно, где он поет, плотно и душно набивались хоть в красный уголок, хоть в комнату общежития, причем приходили не по знакомству, а просто — на гитару. Дорого было, что даже в заранее сговоренный вечер его песня принадлежит не хозяевам комнаты и не компании, а всем.