Легенды и мифы мировой истории
Шрифт:
…Рустикелло жил на одном из лучших в Венеции постоялых дворов, он уже мог позволить себе такую роскошь. Марко ворвался к нему в спальню среди ночи и стащил его с кровати. Он не обращал внимания на совершенно голую проститутку, которая не торопясь вылезла из постели и, на безопасном расстоянии от Марко и Рустикелло, стала невозмутимо натягивать чулок, с любопытством наблюдая при этом за бурной сценой.
Рустикелло вскочил и налетел было на Марко, но бородатый пожилой купец неуловимым движением так ловко бросил его через себя, что голый волосатый сочинитель тяжело распластался на полу. И завопил:
– Ты что, опять своей дряни накурился?! Чего ты от меня хочешь?! Я честно тебе плачу!
Марко поднял его и хорошенько встряхнул:
– Попробовал бы ты еще и не платить мне честно!..
Скажи-ка, сочинитель, какие еще странствия ты мне приписал в своей книге? Что еще я, по-твоему, видел – не считая, конечно, рогатых коней, людей с глазом на ноге и писателей с задницей вместо головы?! Есть ли там хоть слово из того, о чем я тебе действительно говорил?.. Понятно: ты еще тогда решил сделать из меня идиота… – Марко тяжело
А Рустикелло уже пришел в себя. «Пошла вон!» – рявкнул он на проститутку, схватил ее, выставил в коридор в одних чулках, которые она только и успела надеть, бросил вслед ее одежду, несколько монет и захлопнул дверь. Из коридора донеслись визгливые проклятия. Хмель с Рустикелло слетел совершенно. Он поднялся и стал лихорадочно одеваться, умудряясь одновременно еще и придавать своим словам выразительности отчаянной жестикуляцией:
– Сначала тебя вообще не интересовала книга, которую я написал… А сейчас ты врываешься в мою спальню, как дикарь, и избиваешь меня!.. Ну хорошо, видно, придется мне раскрыть тебе глаза на кое-какие вещи. Очевидные для всех, кроме тебя. Ты – слепец, который до сих пор не вернулся из своего Китая! Ты монгол, а не венецианец. – Писатель, морщась, потер саднящую спину и начал одеваться. – Запомни же и повторяй детям своим, если они у тебя будут: «Почитайте Рустикелло: Рустикелло спас вашему отцу жизнь». Думаешь, почему в каземате с тобой оказался именно я? Не притворяйся, что не понимаешь. Меня к тебе – подсадили. Да, подсадили, а ты как думал? И тебе повезло, что ты встретил умного и талантливого человека… меня. Если бы на моем месте был кто-нибудь другой, ты бы за свои «приключения» уже гнил в Пиомби [141] или висел между колоннами Пьяцетты, расклеванный чайками! Я нашел прекрасный способ, как спасти тебя, старого идиота, от клещей Инквизиции, а заодно и себя вытащить из канавы. Мы написали великую книгу, Марко! Все довольны. Все! Насколько мне известно, даже Инквизиция. Там поняли, что ты – безобидный сказочник. Да, конечно, в книге не совсем то, что ты мне рассказывал. Может, даже только половина из того, что ты мне описал. Но ты же не идиот, ты же должен понимать, что с тобой сделали бы, например, за такое… – Он передразнил выражение лица Марко и зачастил как по-писаному почти его голосом: «В империи прекрасного правителя великого Хубилай-хана одинаково почитаются четыре пророка. Христиане почитают Бога своего Иисуса Христа, сарацины – Магомета, евреи – Моисея, а идолопоклонники – Са… – Он запнулся. – Са…»
– Сакиамуну Бурхана, – произнес Марко, переходя от гнева к глубокой задумчивости. И пояснил: – «Бурхан» – значит божественный, вроде как святой.
Рустикелло задохнулся от негодования и театрально воздел руки:
– Ну видишь! Видишь! Непотребный идол – у тебя святой! А дальше? Дальше ты говорил: «Хан считает, что все четыре пророка заслуживают равного уважения, потому что людям на земле не дано знать, кто из них величайший на небе, а затем нечего и спорить». Я не самоубийца, Марко, чтобы писать такое. Христианские рыцари до сих пор гибнут утверждая крест!.. Прославить тебя фантазером означало спасти твою голову от плахи, придурок! И Хубилай твой – темный дикарь, хан языческой страны, о которой просвещенный мир и не слыхивал, а тебе – будто все равно… Ну и жил бы там в этом своем «Катае» – что ж ты вернулся? – Рустикелло перевел дыхание и добавил уже более спокойно: – А про монголку твою мне тут в Венеции порассказали…
Марко вскочил, готовый убить пизанца за одно неосторожное слово! Но тот положил ему руку на плечо – и Марко успокоился, сел.
– Вот ты такой умный, – покачал головой Рустикелло, – мир обошел, ханским советником был… А не догадался здесь первым делом ее выкрестить, а уж потом – жениться по-человечески. Глядишь, и не стали бы камнями забрасывать. Мир так устроен, Марко: в чужаков всегда летят камни. А ты – вечный чужак. Что на Востоке был чужаком – потому, наверное, и сюда вернулся, что здесь теперь…
Марко встал. И уже у двери обернулся:
– Прощай, пизанец.
– Прощай и ты, Марко Поло!
Это был его последний разговор с Рустикелло. И он вдруг почувствовал себя глубоким стариком.
Марко не обратил внимания на одну странную деталь: как здорово Рустикелло помнил все, рассказанное им тогда, в плену, но, по его же словам, не описанное в их книге. А ведь соавтор не открыл Марко самого главного своего секрета: в его дорожном сундуке с двойным дном лежала совсем другая рукопись «Livre des merveilles du Monde», о которой не знал пока никто. Вот там было действительно всё, и вся крамола – тоже [142] .
Этот экземпляр не предназначался для широкой публики, только для избранных ценителей, и с его помощью Рустикелло собирался обеспечить себя до конца своих дней. Но что-то, видно, пошло в его жизни наперекосяк, потому что спустя много лет Марко издали увидел Рустикелло на Риальто. Тот надтреснуто вопил, зазывая народ в лавку кипрского торговца дешевыми винами. Одет он был бедно, лицо стало синюшным, одутловатым, руки тряслись, взгляд блуждал…
А Марко Поло стал просто никем. И он очень раздражался и выходил из себя, когда кто-то просил его рассказать о своих странствиях.
Вскоре после ссоры с Рустикелло он застегнул свадебное жемчужное ожерелье на толстой шее степенной венецианки Донаты Бадоер. Она родила ему трех дочерей, и он до глубокой старости жил образцовым семьянином и обычным купцом на покое, и говорил теперь только на венецианском наречии. Лишь одна была у него странность. Раз в год он спускался в свой подвал и сидел там, разговаривая, не иначе как сам с
Марко понял, что умирает, когда увидел в своей спальне Кокачин. Принцесса улыбалась, ее обнаженное тело светилось. На руках у нее был голый младенец. Марко протянул руку – и Кокачин с ребенком исчезла.
Сознание уходило медленно, как галера из лагуны в открытое море. Вдруг старик совершенно отчетливо ощутил «кислый запах слоновьей кожи, омытой муссонным дождем, и аромат сандаловых поленьев в остывающей жаровне» [143] .
Из последних сил Поло крикнул, чтобы ему принесли ханские таблички. Крепко зажав их в руках, он наконец почувствовал, что готов в дорогу…
Лекарь убирал в сундучок свои снадобья, его место занял священник. Вокруг постели старого Марко собралась чинная семья. И великовозрастный племянник, с притворным состраданием глядя на умирающего, проговорил:
– Уж хоть перед Вратами Господа, дядюшка, признайтесь, что не бывало таких земель и что все странствия, описанные вами, произошли только… в вашем воображении.
Потянулась пауза. Во всех нацеленных на него глазах застыл немой вопрос. Марко молчал. А потом вдруг с неожиданной досадой, с гортанным чужим акцентом, от которого так никогда и не избавился, он произнес, словно самому себе, свои последние земные слова:
– А ведь я не смог описать и половины того, что видел…
Когда Марко перестал дышать, родные вынули у него из рук ханские таблички и вложили крест. Священник привычно сыпал монотонным латинским речитативом.
В очень сухом завещании Марко Поло делил свое состояние между женой и дочерьми на четыре совершенно равные части – чтоб, чего доброго, не перегрызлись. Единственные теплые слова в этом завещании предназначались Пьетро: Марко благодарил татарина за верную службу и, помимо денег, давал своему рабу свободу.
Во время недавних реставрационных работ по укреплению здания театра Малибран строителям пришлось разобрать часть фундамента дома, примыкающего к театру. Это был дом Марко Поло. В кладке тринадцатого века обнаружили удлиненную полость, а в ней – останки женщины монголоидной расы [144] .
В Венеции рассказывают, что глухими зимними ночами, когда замирает суета вокруг театра Малибран и пустеют рестораны, в колодце двора Corte Seconda del Milion слышится тихое протяжное пение невидимой женщины на неведомом языке…
А Марко похоронили в церкви Сан-Лоренцо. Но во время реконструкции церкви, сто с лишним лет спустя, гробница великого венецианца исчезла неизвестно куда. И найти ее не могут до сих пор – словно Марко Поло снова покинул Венецию. Теперь уже навсегда.
Изабелла и Фердинанд
Испанская легенда
Изабелла, королева Кастильская, увидела себя связанной, сидящей на старой телеге, которую медленно и безразлично тянули два толстых осла. Она мелко дрожала, как в параличе, – не от холода, телегу немилосердно трясло на булыжной мостовой. Платье спереди было разорвано, грудь позорно обнажена – беззащитная, мягкая. Шею обвивала серая змея веревки. Даже в достоинстве ей было отказано. Но стыда не было, только ужас. Из улюлюкавшей толпы неслись грязные намеки, хохот, ругань, молитвы и проклятия. Она не могла понять: за что ?
Ее везли по улице к площади. Мимо тянулся ряд домов из тяжелого серого камня с маленькими окнами, в них мелькали темные силуэты. Из верхних окон в нее то и дело бросали какое-то зловонное гнилье, но это не добавляло ужаса и унижения – она и так была настолько оглушена и раздавлена, что усилить это еще чем-либо было уже невозможно. Больно ударил по лбу брошенный кем-то гнилой апельсин, по лицу потек сок и на минуту перебил тяжелый запах дегтя, которым были обмазаны ее ноги и одежда.
Она не пыталась вырваться. Но ожидала, что откуда-нибудь сейчас должно прийти спасение: вот сейчас прискачет кто-нибудь с запоздалым объяснением, и недоразумение разрешится. Ведь она – невиновна, ведь все знают, что она – католическая королева, символ благочестия в Кастилье и Арагоне.
На площади ее подтащили к столбу. Привязали. И она вдруг увидела, что у троих палачей – совершенно одинаковые лица. Вернее, одно и то же лицо. Она узнала это лицо с носом римского императора, тяжелой нижней губой и пронзительными глазами. И взмолилась, и стала кричать, что выполняет свое обещание, данное в Сеговии, и сделала все, чтобы очистить Кастилью от скверны, так за что же ее?.. Но палач не слушал, он громко читал молитву. Веревки впились в тело так, что она на мгновение забыла обо всем остальном. В толпе зашлись истерическим плачем сразу несколько младенцев.
Вокруг нее стали наваливать хворост. Народ, столпившийся вокруг столба, помогал – по-крестьянски деловито, словно собираясь топить печь для выпечки хлеба, словно делая какое-то необходимое в хозяйстве дело. Кто-то забился в падучей и упал прямо на ветки, его оттащили. Она еще с надеждой смотрела на ведущие к площади улицы: сейчас… Сейчас раздастся топот копыт, на площадь ворвется ее Фернандо и остановит все это.
И вдруг она увидела мужа. И всех своих детей, даже самую младшую, шестилетнюю Катарину. Они все старательно подкладывали к ее будущему костру щепочки, словно тоже делали необходимое дело. Она закричала толпе, что невиновна, что она не marrana [145] , а vieja critsiana [146] , не иудейской, а чистой кастильской крови, и любит Христа всем сердцем. Но все вокруг были безразличны и ей не верили. Тогда она стала молить Бога о дожде. О ливне. Ведь кто-кто, а Бог должен знать, что она – невиновна. Но небо было высоким, безоблачно-синим, зимним и равнодушным, как и глаза толпы.