Легенды и мифы мировой истории
Шрифт:
Словно ища помощи, Изабелла взглянула на кардинала Мендосу. Тот озабоченно молчал, и ветер шевелил его выбившиеся из-под кардинальской шапки редкие седые волосы.
Она оглянулась на сурового Торквемаду. Он пристально, испытующе смотрел на нее с непроницаемым выражением лица, и ей, как всегда, стало не по себе от его тяжелого, физически ощутимого взгляда. И она вспомнила о своем обещании ему – данном еще тогда, в промозглом холоде часовни в Сеговии, как раз перед коронацией – избавить Кастилью от ереси.
Вернувшись в свои покои в Альказаре, Изабелла и Фердинанд тут же вызвали к себе всех троих прелатов – кардинала Мендосу, настоятеля де Охеду и приора Торквемаду.
Слуги принесли цветные мавританские лампы: свечи гасли в арабских дворцах, специально построенных так, чтобы по залам всегда ходили освежающие ветерки. Из сада даже теперь, зимой, доносилось журчание воды, а кроме запаха апельсинов оттуда тянуло еще и ароматом лавра, и это усиливало ее тошноту. В небольшом мраморном очаге меж двух оконных арок горел огонь, бросая на резные своды таинственные блики.
Недалеко от очага, в углу зала стояли буквой «L» широкие деревянные скамьи с мавританскими подушками. Торквемада, прежде чем сесть, решительно сбросил свои подушки на пол. Изабелла улыбнулась, словно как раз этого и ожидала, и сделала знак, чтобы их убрали. Слуги принесли низкие инкрустированные столики с фруктами, засахаренными орехами, вино, листья мяты в горячей воде и сосуд с ледяной водой – Торквемада не пил ничего, кроме ледяной воды, никогда не ел мясного, и даже папа Сикст VI знал, что спит приор на простых неоструганных досках, завернувшись в рясу, а под ней носит власяницу и регулярно бичует себя треххвостой плетью. Чего
За окнами стемнело. Томный свет, который отдавали цветные стекла мавританских ламп, мало подходил для разговора, который вели сейчас эти пятеро.
– Изабелла, святые отцы… – начал Фердинанд (он только что вернулся с поражением из Арагона, где так и не сумел отбить у французов захваченную ими провинцию Русильон). – Ересь иудействующих тревожит наши величества больше, чем это можно описать. И вот почему. Мы – на пороге войны с маврами. Но это будет не просто одна из многих войн, какие велись в прошлом. Это будет великий Крестовый поход, который положит конец восьми столетиям их варварского владычества на земле Иберии…
Изабелла взглянула на него с радостью. Наконец-то услышаны ее молитвы: муж, похоже, оставил эту несвоевременную идею освобождения от французов далекого пограничного Русильона и теперь направит силы на решение более насущной задачи – на мавров!
Фердинанд воодушевленно продолжал:
– Нас поддержит рыцарство Англии, Бургундии, нас поддержит швейцарское войско! Мы начнем с портов – Малаги, Алмерии. Мы отрежем мавров Иберии от всякой помощи их африканских собратьев. Мы осадим эмират Гранады. Не пройдет и пяти лет, как все нечестивые минареты превратятся в колокольни, подобно Ла Гиральде, и на них будут звонить христианские колокола во славу истинного Бога! – Фердинанд взглянул на жену. Он говорил это сейчас в основном ей – благодарный, что она ни словом, ни взглядом не упрекнула его за его глупое, унизительное поражение и за потери в Русильоне.
– Но, – подхватила, обращаясь с прелатам, Изабелла, – нас беспокоят ваши известия о распространяющейся ереси. На нашей стороне в этой борьбе должны быть все кастильские converso. Ведь они довольно многочисленны?
– Весьма многочисленны, ваше величество, – сказал отец Алонсо. – Особенно в Севилье. После того как местные христиане выразили в 1391 году справедливое возмущение иудейской ересью, многие из них приняли христианство.
– То «справедливое возмущение», судя по переписи населения и отчетам сборщиков податей, лишило Севилью более пяти тысяч горожан, большинство их которых были зарезаны прямо на улицах, а казну – ста пятнадцати тысяч мараведи, которые ежегодно платила севильская худерия, что более чем вдвое превышало ежегодную подать остальной Севильи, – заметил Мендоса.
– Закроешь глаза – и словно слышишь не кардинала Мендосу, а казначея-converso. – медленно и веско проговорил Торквемада.
Изабелла взглянула на него. У Торквемады была крупная нижняя губа и очень тонкая – верхняя, чувственный подбородок и нос римского патриция. Доминиканец вдруг посмотрел ей прямо в глаза и не отводил взгляда дольше, чем требовал этикет. Она не выдержала этого взгляда и отчего-то смутилась.
– Позволю себе напомнить вашим величествам, что именно евреи худерии после взятия Севильи в 1248 году от Рождения Господа нашего Иисуса Христа вручили королю Фердинанду III ключи от цитадели Альказар. – Кардинал Мендоса нарочито проигнорировал реплику доминиканца.
– Обычное иудейское преследование собственной выгоды. Ведь после этого им были пожалованы три мечети, которые они превратили в синагоги, – по-прежнему спокойно произнес Торквемада.
Северянин, уроженец суровой Паленсии, что в самом сердце Кастильи, он чувствовал себя чужаком здесь, на этом безалаберном, шумном юге, в бывшем халифате Аль-Андалуз. Он огляделся вокруг: эта магометанская вязь бесконечно и бессмысленно повторяющегося орнамента, эти тонкие хрупкие колонны, эта нега, что привела создателей всего этого к закономерному концу. Только железная рыцарская перчатка и в ней клинок – только они могут спасти веру, очистить от скверны и сделать Кастилью великой и сильной.
– Это можно счесть и свидетельством их законопослушности… – предположил Фердинанд.
– К тому же многие из новообращенных несведущи ни в Новом Завете Господа нашего, ни в церковных обрядах. И это не их вина – никто не обучал их этому ни до, ни после обращения в истинную веру. Вот они и живут по старым обычаям, потому что не знают других. В худериях нужно учредить христианские школы, – заметил кардинал Мендоса.
И король добавил:
– Не секрет, что нам верно служат converso, истинно исповедующие Христа. Всегда служили. Врач барселонец Лиама спас от слепоты моего отца, успешно сделав операцию на его глазах.
– А доктор Бадос – восприемник всех наших младенцев, – подхватила королева. – Он очень добрый и благочестивый человек. Я полностью доверяю ему.
– Припоминаю также, – снова вступил Фердинанд, – как мы с королевой, случалось, принимали решения, игнорируя советы казначея Сантангела. И это кончилось только тем… что теперь без совета Сантангела мы не принимаем ни одного серьезного финансового решения. – Король улыбнулся, но его поддержала смехом только Изабелла. – И это подтверждает, что среди converso есть и такие, что верят в Бога и верно служат короне, – заключил Фердинанд.
Торквемада недоверчиво и криво усмехнулся, и это выглядело несомненной дерзостью, но приор-доминиканец был не их тех, кто утруждает себя соблюдением этикета. И королева все прощала ему за неподкупную искренность веры. Фердинанд же со все более нарастающей неприязнью смотрел теперь на тяжелые мешки под насмешливо-стальными глазами этого человека.
Неожиданно Торквемада вскочил и зашагал по залу – высокий, крепкий.
– Их вера!.. – с неподдельной, из самого сердца идущей горечью воскликнул он. – Их «вера» обеспечивает им богатство и положение при дворе! Сказано: «Приближаются ко Мне люди сии устами своими и чтут Меня языком; сердце же их далеко отстоит от Меня» [175] . В Кастилье, словно личинки в осином гнезде, вызревает гигантский иудейский заговор против короны, и об этом говорил сегодня отец де Охеда. Эти осы только и ждут первых теплых лучей, чтобы вылететь и всем роем напасть на беззащитное тело! Это – не преувеличение. Они размножаются гораздо быстрее христиан. И они берут все больше и больше власти над нами во всех городах Испании! – Его хорошо поставленный голос проповедника гулко отдавался под сводами зала. – День за днем, месяц за месяцем мы сами отдаем себя в их управление – отдаем наши деньги, здоровье наших детей, они проникают даже в наши монастыри! Они лукавы. Они покорно опускают глаза. И ждут. А потом, когда наступит подходящий момент, они все, одновременно обнаружат свою истинную сущность, восстанут и разрушат нас изнутри, когда мы будем ожидать этого меньше всего!
Внезапно обличительный тон Торквемады сменился и снова стал безнадежным, горьким и пронзительно искренним:
– И мы окажемся бессильны… Ваши величества сами сегодня видели доказательство их «веры»: когда они думают, что их никто не видит, отступники не зажигают огня и соблюдают субботу! И не будет потом никому спасения. И они будут сидеть в наших дворцах, как сейчас во дворцах мавров сидим мы, и будут глумиться над Господом нашим, как глумились предки их, распявшие Его. Но как могу я, недостойная горсть праха, добавить что-то к предупреждению самого Господа: «Берегитесь закваски фарисейской и саддукейской!»
Тревога опять заныла под сердцем Изабеллы – там, где уже начал шевелиться ребенок. А Торквемада продолжал спокойно и проникновенно:
– Ваши кастильские величества, вы делаете для христианства поистине великое дело, такого еще не видела эта земля. Мы стоим на пороге нового, чистого, праведного мира, где не будет места похоти, стяжательству, извращениям, ереси, лжи, на пороге мира, о котором Господь говорил как о Царстве Небесном. Но как же возможен этот новый мир Божий на той земле,
Торквемада свято верил в то, что сейчас говорил. Он посмотрел на королеву. На этот раз она не отвела взгляда, искренность и убежденность приора убеждали ее абсолютно. Он и сам казался ей сейчас человеком из того нового, чистого мира, свободного от грехов прошлого, мира, создать который так хотелось в Кастилье и ей. Сейчас она видела, что ему известен путь туда.
– И какой же отец Торквемада предлагает выход? – спросил Фердинанд. Чуть насмешливо, стараясь скрыть беспокойство.
– «И спрашивал Его народ: что же нам делать? – поднял глаза вверх Торквемада, словно говоря сам с собой. Потом опустил голову, помолчал. И тихо продолжил: – Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и… – Он сделал многозначительную паузу, в которой хорошо слышалось потрескивание дров в очаге —…бросают в огонь». [176]
И приор подал королю и королеве обстоятельный многостраничный меморандум.
Через месяц после этого разговора королеву осматривал доктор Бадос. Он прикладывал к ее быстро увеличивавшемуся животу трубку, закрывал глаза и слушал, как пульсировала в ней новая жизнь. Она с трепетом следила за его выражением лица.
– Ваше величество, я, конечно, могу ошибаться, как могут ошибаться и старые врачебные книги из Кордовы… Но, если верить им… и моему опыту, на этот раз у вашего величества будет наследник.
Королева села на кровати, притянула Бадоса за шею и от переполнившего ее счастья звонко чмокнула в щеку. Старый врач ошеломленно дотронулся до своей щеки. Он будет единственным мужчиной, кроме Фердинанда, которого целовала королева.
Вскоре после того разговора в Альказаре папа римский, по прошению Изабеллы и Фердинанда, издал буллу, учреждающую в Испании Святую Инквизицию. Де-юре.
Но король с королевой по какой-то – до сих пор многим непонятной – причине медлили с организацией Инквизиции де-факто – к вящему раздражению приора Торквемады, рвавшегося на борьбу с еретиками и вероотступниками.В июне 1478 года у королевы Изабеллы Кастильской и короля Фердинанда Арагонского родился долгожданный мальчик, которого назвали Хуаном – в честь покойного отца королевы. Роды были легкими, мальчик родился здоровым. Таких торжеств, какие устроили в городе по случаю крестин наследника, Севилья не видела никогда! Вот только потом произошло нечто, омрачившее радость и сильно испугавшее андалусийцев: через двадцать дней после торжественных месс, процессий, музыки и танцев до утра, грандиозной корриды, рыцарских турниров и гонок гребцов на Гвадалквивире, как раз на день святой Марты, над полуденной Севильей внезапно померкло небо. Вместо солнца над городом встал черный диск. Темнота становилась все сильнее, и наконец… показались звезды. Народ бросился в церквям, а те, кому не хватало места в церквях, с молитвами падали на колени прямо на улицах.
Паника охватила и мавританский, и еврейский кварталы – там тоже распростертые люди молили о милости Бога. Через некоторое время солнце вернулось, но свет его, как пишут очевидцы, «был странным, слабым, словно обессиленным».
На следующий день после затмения король и королева – под звуки фанфар, с сияющими счастливыми лицами, в сопровождении роскошного кортежа придворных и священников – проехали по улицам Севильи с младенцем, чтобы успокоить панику и развеять суеверия. Это и впрямь успокоило людей.
Через два года в Севилью прибыли наконец первые инквизиторы. Инквизиция была в Испании и раньше, но новая система имела больше независимости от Ватикана, обещала быть гораздо лучше организованной, разветвленной, всеобъемлющей, эффективной и справедливой.
В окруженную высокой стеной севильскую худерию войти можно было через Puerta de la Borceguineria (Ворота Сапожников) или Puerta de la Carne (Мясные Ворота) – темные, выложенные камнем проходы в высокой стене, и только днем. На ночь ворота закрывали. Во время последнего большого погрома, в 1391 году, толпа ворвалась одновременно и в те и в другие ворота, так что спастись удалось только тем, кто или имел достаточно глубокие, хорошо скрытые подвалы, или смог вскарабкаться по высоченной стене, но таких оказалось немного.
Теперь от прежней худерии осталась только половина. О прошлых погромах никогда особо не вспоминали, это было здесь неписаным законом – чтобы опять не накликать, но и не забывали.
Начался декабрь 1482 года. Зима в тот год выдалась необычно теплой даже для Севильи. В худерии, как всегда, стоял шум и гам – орали торговцы, ревели ослы, носились полуголые дети, воняло подгоревшим оливковым маслом и ослиной мочой. В портшезах несли богатых ростовщиков и чиновников – иудеям запрещалось ездить верхом. Здесь жили и иудеи, и многочисленные выкресты – converso.
В доме казначея-выкреста Родриго Менареса (в прошлом Соломона Эфрати), служившего у гранда Медины-Сидонии, со вчерашнего вечера царил невообразимый переполох – хлопали двери, падала посуда, раздавались громкие стенания. Накануне сын казначея, единственный сын Антонио (в прошлом Натан), мастер на севильской верфи, объявил семье, что желает жениться на дочке небогатого моэля [177] Абрахама Симонеса, и что никакой другой невесты не хочет, а если этой нельзя, то он наложит на себя руки.
Нет, юного Антонио можно было понять: Авива, дочь моэля, была красавицей. Но у казначея имелись для сына, парня высокого и синеглазого, совсем другие планы. Родриго почти сговорился с Эрнандо, мажордомом Медины-Сидонии, на предмет помолвки Антонио и дочери Эрнандо, Хуаниты. У сына появился редкий шанс жениться на дочке почтенного viejo cristiano. Ну, Хуанита, конечно, вдова, и не так чтоб очень уж миловидна, зато дети их будут пусть и не самой чистой крови, но все же христианами от рождения. То, что Эрнандо согласился с ним породниться, было для Соломона-Родриго неслыханной удачей.
«Родиться евреем, Соломон, это, конечно, большое несчастье. Может быть, даже самое большое несчастье. Поэтому христианство – лучшее наследство, которое может оставить детям умный еврей», – сказал однажды, лет пять назад, своему казначею гранд Медина-Сидония.
Из всех казначеев, которые служили ему раньше, Соломон Эфрати оказался самым толковым и преданным. Терять его аристократу, у которого с приходом Соломона наполнилось мараведи и дублонами столько дополнительных сундуков, совершенно не хотелось. И Соломон склонился тогда перед господином и благодетелем в глубоком поклоне, ибо прекрасно понимал, насколько тот прав. И вскоре всей семьей крестились они в церкви Санта-Мария ла Бланка, и сам господин и благодетель согласился быть его крестным отцом.
И священник читал торжественно на латыни, и брызгал святой водой, и на распятии у Христа трогательно выпирали ребра, и новокрещеный Родриго смотрел во все глаза на непривычное церковное убранство, на все эти лики, не слишком умело пока крестился и печально поглядывал вверх, не то молясь новому Богу, не то извиняясь перед «старым». Но потом он вгляделся в тонкие скорбные черты распятого на кресте человека и вспомнил рассказ о том, что произошло с ним тогда, в Иудее. И теперь, в этой церкви, Родриго от всей своей души пожалел того несчастного еврея, на долю которого выпало столько гонений и бедствий, и эта жалость к распятому странно успокоила его.
Недруги андалузского гранда дона де Медины-Сидонии злословили (конечно, только анонимно и за глаза), что в безупречной родословной этого аристократа, перечисляющей всех его благородных пращуров до седьмого колена, была пропущена какая-то случайная еврейская прапрабабка, за что якобы кто-то из предков благородного гранда хорошо заплатил, но, конечно, все это были не более чем домыслы завистников. Совсем не много насчитывалось в Испании более древних и более безупречных христианских фамилий, чем герцоги Медина-Сидония.
…Мария, жена Родриго Менареса, едва проснувшись, сразу вспомнила о том ужасном, что вчера сказал им сын, и, туго перевязав голову шелковым шарфом, надрывно застонала. Потом начала причитать и не переставала уже целое утро. Муж в темноватой своей каморке на первом этаже пытался заняться работой, но не мог. Дочки слонялись со скорбными лицами, словно в доме был покойник, жена стенала. А как умела стенать Мария, как умела она рвать душу горькими словами, в худерии знали все. Родриго не сомневался, что у нее было бы чему поучиться даже дочерям израилевым, что стенали в плену, сидя при реках вавилонских.