Легенды нашего времени
Шрифт:
— А ты? — спросил я.
— А что — я? — спросил он не своим, грубым и хриплым голосом.
И повернул ко мне такое гневное, такое одичавшее лицо, что я еле его узнал, но он тут же отвернулся, словно ему стало стыдно.
— Что ты хочешь знать? — крикнул он раздраженно. — Хочешь знать, убивал ли я? Да?
Его трясло от бешенства, может быть, от ненависти.
— Да, убивал! Хочешь знать, кого? И сколько раз? Я сам не знаю! И никогда не узнаю! И это не имеет значения! Я убивал, и теперь все не имеет никакого значения. Ты это хотел узнать, да?
Я
— Ты думаешь, что можно все знать! Все понять и все передать! Ты смешон, ты жалок! Уходи! Оставь меня! Ты хочешь сохранить невинность, но не понимаешь, что это такое. Я тоже!
— Да нет же, Катриэль, я понимаю. Я понимаю, что тебе надо отдохнуть.
— Ты думаешь? Ничего ты не знаешь!
Неужели и в нем война оставила каплю своего яда, своей ненависти?
— Уйди, прошу тебя.
Я ушел, чувствуя терпкую горечь во рту.
— Вроде с тобой все в порядке, — сказал Гад, в конце дня принявший меня.
— Простая царапина.
— А ведь был на волосок, счастливчик ты этакий!
— Да уж, если бы не ты!..
— В следующий раз будешь внимательнее. Я не всегда буду рядом, чтобы выбросить тебя из машины.
— Слушаюсь, командир.
Хотя лицо его обострилось от напряжения и бессонницы, он был спокоен, бодр и полностью владел собой. Перед тем, как меня отпустить, он сообщил последние новости: мы идем от победы к победе, мы побеждаем на всех фронтах. На Синае противник удирает во все лопатки; вся нация держит пари!
— А Старый город?
— Мы возьмем его завтра. Завтра утром.
Мы пожали друг другу руки, и я вернулся к себе. Иоав показал, где ложиться.
— Пол жестковат, но сейчас ты этого не заметишь.
Я остановился, чтобы посмотреть в окно. Затемнение превратило город в призрак. Вчера, только вчера, человек, которого я никогда не узнаю, стоял, вероятно, перед этим же окном; о чем он думал?
— Ложись, — сказал Иоав. — Ночь пройдет быстро. А потом…
Где жители этой деревни? Где дети этого дома?
— Ты что, не слышишь, что тебе говорят? — раздраженно спросил Иоав.
Я растянулся на полу. Мне вовсе не хотелось спать. Я бы охотнее вышел прогуляться. Но это воспрещалось. К тому же это было опасно. Ладно, попробуем заснуть. Но спать я не мог. Чем больше я старался, тем дальше убегал от меня сон. Опять меня бросило в лихорадку, опять стала мучить тревога. Я был на пределе усталости, на пределе познания; я не знал, что со мной будет завтра.
— Скоро мы будем в настоящем Иерусалиме, — сказал голос рядом со мной, голос, принадлежавший Катриэлю.
Я торопливо вызвал в себе вчерашние воспоминания и прежние голоса. Возвращайтесь скорее, мечты! Иерусалим так близок, так далек! Он живой, он скоро будет доступен. Я мысленно разговаривал с собой — ребенком. Ну, сделай же так, чтобы я рассмеялся. Один-единственный раз. Да так, как никогда еще не смеялся в своей жизни. Над вчерашним и над завтрашним
Я вижу себя в городе моего детства. Иом Киппур. День поста и покаяния. Вечером один и тот же крик вырывается из каждого сердца: «В будущем году в Иерусалиме!». Справа от меня стоит человек в талесе, но он не молится. Я увидел его на следующий день, у входа в школу, среди нищих и блаженных. Я подал ему милостыню — он отказался ее принять. «Мне этого не надо, малыш». — «А чем же вы питаетесь?» — «Снами».
В праздник Суккот я опять наткнулся на него — в хижине Боршер ребе, где во все горло распевали хасиды.
— Выйдем, — сказал нищий. — Я подарю тебе свои сны.
Мы уселись под тополем. «Снилось мне, что я иду по дороге. Я увидел издали, как горит Храм. Я бросился бежать к нему, но земля под ногами отбрасывала меня обратно. Храм горел, а я ничего не сделал для его спасения». — «Мне не нравится этот сон», — сказал я, вздрогнув. «Мне тоже. Попробуем переменить его, хочешь? Я видел, что иду по дороге. Издали я увидел Храм во всем его великолепии. Я взмыл в воздух и полетел к нему. И за это я лишился ног. Теперь мне остается только летать и видеть сны». — «И этот сон мне не нравится тоже», — сказал я. «Как хочешь… Мне снилось, что я иду по дороге и вижу, как горит Храм. Я знаю — чтобы спасти его, я должен петь. Но тут я чувствую, что у меня нет языка. И тщетно я ищу его в пыли на дороге и в облаках в небе: его нет нигде. Я выкапываю мертвых, трясу живых, заглядываю в рот каждому: нет, моего языка нет нигде. Я и теперь его ищу, и буду искать, пока дышу. Иногда я вижу его во рту у кого-нибудь, и тогда я кричу ему: „Не трудитесь, нечего пользоваться моим языком для того, чтобы воспевать силу человека и его право на утешение. Храм горит, и счастье умерло. А если бы и не умерло, то я, сирота, убил бы его собственными руками“».
Я заткнул уши и хотел бежать прочь, но нищий насильно меня удержал. Кривляясь, он продолжал громче и громче: «Раз тебе не нравятся мои сны, я расскажу тебе мою жизнь. Однажды утром мне приснилось, что я сплю, и мне приснилось, будто я проснулся. Ты спросишь: „И это все?“ Да, малыш, все. Но и этого слишком много».
Я вырвался и пустился бежать. Голос его преследовал меня: «3най, малыш, что в тот день, когда тебе расскажут твою жизнь…»
Когда мне случилось заболеть, я отказался спать.
Я боялся закрыть глаза, боялся увидеть себя в другом сне другого нищего. Бабушка побежала к раввину и принесла мне его благословение. Мать вызвала врача; тот поговорил о переутомлении и малокровии, сделал мне укол и выписал рецепт. «Отдохни, успокойся. Тебе станет лучше. Завтра же. Сам увидишь. Ты будешь другим человеком. Закрой глаза и спи». Меня трясла лихорадка, я был на пределе страха, я протестовал: «Не хочу спать, не хочу видеть сны, не хочу никакого завтра». Я уже спал, а мои стоны все еще будоражили весь дом.