Легкое бремя

Киссин Самуил

«Прости меня за миг бессильной веры…»

Прости меня за миг бессильной веры, Прости меня. Тебе не верю вновь. С востока облак зноя пыльно-серый, На западе пылающая кровь. Как больно мне. Растянутые кости Под жесткими веревками трещат. В засохших ранах стиснутые гвозди Жгут, как огонь, и ржавят, и горят. И никнешь ты. Твое слабеет тело, Взор, потухая, светится мольбой, Рай близок? Ад? А мне какое дело. Но всюду быть. Но всюду быть с Тобой.

«И вот достигнута победа…» [44]

И вот достигнута победа, И птицею взмывая, ты Венчаешь подвиг Архимеда И Винчи вещие мечты. Но пусть с решимостью во взоре Летишь ты, новых дней Икар. Тебя не солнце ввергнет в море, А легкий рычага удар. А

солнце — где? А небо? Выше, Чем в оный день над Критом, ты Кружишься над ангара крышей, Бескрылый раб чужой мечты. Железных крыльев царь и узник, Кружишь. Нам весел твой полет. А Феб, не враг и не союзник, Тебя презреньем обдает. <1912–1913>

44

«И вот достигнута победа…» — ТБ. БС. Русская поэзия серебряного века. 1890–1917. Антология. С. 342.

По настроению близко стихотворению Ходасевича «Авиатору» (1914):

Что тебе до надоблачной ясности? На земной, материнской груди Отдохни от высот и опасностей, — — Упади — упади — упади!

Полеты первых воздухоплавателей вызвали сильный резонанс в поэзии начала XX века: в авиаторах видели и смельчаков, покоряющих новые пространства, и предвестников конца света.

Муни и Ходасевич увидели в летательных машинах торжество технического, даже механического начала над духом, творчеством. «Бескрылый раб чужой мечты…» — писал об аэроплане Муни. «И, смотря на тебя недоверчиво, //Я качаю слегка головой…» — вторил Ходасевич в стихотворении «Авиатору».

Горькие предчувствия толкнули Ходасевича написать заметку «Накануне», одновременно наивную и пророческую:

«Наши дни — последние дни старой эры. Скоро история будет разделяться на две эпохи: до-воздухоплавательную и воздухоплавательную. <…>

В Англии поговаривают о “министерстве воздуха”. Профессора международного права занимаются разрешением “воздушно-территориальной” проблемы и собираются приравнять воздух к океану.

Это уже пахнет аэро-броненосцами. Да так и есть. Германия строит “цеппелин” за “цеппелином”. <…>

Но не должно ли кричать и кричать теперь, пока еще не совсем поздно, что “новая эра” грозит новыми, неслыханными ужасами, если мы не изменим всего строя международной жизни?

“Воздушный корабль” во власти современного человечества — не бритва ли в руках сумасшедшего?

Весело блестит лезвие…

И лихо режет!».

(Раннее утро. 1909. 25 июня. № 144. Подпись: Кориолан. А также: Владислав Ходасевич. Собр. соч. под редакцией Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. 1990. Т.Н. С. 66–67).

Александр Брюсов, близкий приятель Ходасевича и Муни, напротив, торопил XX век, эру, по его представлению, созданную, обустроенную открытиями в области науки и техники. В автобиографических заметках, где он вывел себя под инициалами А. П., он писал: «Однажды вечером за чаем зашла речь о конках и их медлительности. А. П. не удержался и стал картинно описывать транспорт будущего — трамваи, автомобили, троллейбусы, метрополитен. Это вызвало смех присутствующих. “Пей лучше чай, чем фантазировать, — заметил ему отец. — Может быть, это будет когда-то, но мы, и даже внуки до этого не доживем”.

Еще печальнее кончилось в другой раз. Он попытался описать в виде предположения авиацию будущего. Громкий хохот встретил его слова. А когда он дошел до космонавтики и “спутников”, старшие посоветовали ему не увлекаться фантазиями и быть посерьезнее. На том разговор и прекратился.

В такие минуты А. П. чувствовал себя не только взрослым, но и непонятым пророком будущего. Он видел, что люди еще не созрели не только для того, чтобы осуществить великие завоевания XX века, но и для того, чтобы понять возможности их. Но он знал, что существуют уже люди со смелым умом — Эдисон, Попов, Маркони, Блерио, Жуковский, — изобретения которых вскорости поразят весь мир и положат начало новой эры» (РГБ. Ф. 708. Оп. 1. Ед. хр. 26). В плане, предшествующем повести, Александр Брюсов изобразил смену XIX-го века ХХ-м как череду технических открытий, в корне изменивших жизнь человечества: керосиновые лампы, лампы-молнии. Лампы накаливания или калильные лампы. Телефон. Фонограф. Граммофон. Радио. Телевидение, кинематограф (позднее — говорящий) и т. д. — длинный список в два столбца, — вплоть до ракет, атомной и водородной бомб. Александр Брюсов в молодости экспериментировал с цветной фотографией, держал магазин фотографических принадлежностей, представлял свои изделия на Нижегородской ярмарке.

Архимед — др. греч. ученый и изобретатель.

Винчи — Леонардо да Винчи — итал. живописец, архитектор, скульптор, ученый и инженер эпохи Возрождения. Он обдумывал конструкцию летательного аппарата, и, судя по рисункам, пришел к идее геликоптера.

Икар (миф.) — сын искуснейшего архитектора, скульптора, изобретателя Дедала. Чтобы улететь с о. Крит, из неволи, Дедал сделал себе и сыну крылья, склеив перья воском. Но Икар поднялся слишком высоко, и солнце растопило воск.

«Мир успокоенной душе моей…» [45]

«Мир успокоенной душе моей», Немного призраков осталось в ней. И сердцу мир — без боли, без огня, Не мучит и не радует меня. Что жизнь моя? — Тяжелая вода Глубокого заросшего пруда, Где мшистый камень с высоты упав, Безгрезно спит в лесу подводных трав.

«На мшистых камнях колокольчики синие…»

45

«Мир успокоенной душе моей…» — Автограф в красной книжке.

В ТБ с разночтениями в 6-й и 7-й строках: «Глубокого застывшего пруда, // Где колокол с высот своих упав…». Это и следующие три стихотворения написаны летом и осенью 1913 г.

На мшистых камнях колокольчики синие Синей, чем в росистых полях. Так вот где забыть о тоске и унынии, О злых и ликующих днях. Здесь море заставлено шхерами тесным, Здесь кроткое солнце и лень Под легкими сводами, бледно-небесными И в самый ласкательный день. Здесь море и ветер, играющий шлюпкою, Не знают, что значит прибой. Так вот где оно, это счастие хрупкое Молчанья и мира с собой. <1913>

«На серых скалах мох да вереск…»

На серых скалах

мох да вереск. Светлы безрадостные дали. Здесь сердце усмиренно верит Безгневной и простой печали. Кругом в воде серо-зеленой Такие ж сумрачные шхеры, И солнца диск неопаленный Склоняется за камень серый. И в ясности, всегда осенней, Звучит безгорестною чайкой Твое ласкательное пенье, Офелия, Суоми, Айко… <1913>

«Сырые дни. В осенних листьях прелых…»

Сырые дни. В осенних листьях прелых Скользит нога. И свищет ветр в тени. Плохие песни. Лучше б он не пел их. На край небес краснеющий взгляни. Лохмотьями кумачными рубахи Висит закат на лужах. Злые дни! Дрожат деревья в чутком, вещем страхе. Земля, как труп неубранный, лежит, Как труп блудницы, брошенной на плахе. Глаз выклеван. Какой ужасный вид! Зияет здесь запекшаяся рана. Здесь кровь струёй из синих губ бежит, Здесь дождь не смыл дешевые румяна. Желтеют груди в синих пятнах все. Припухшая мягка округлость стана. Вороны гимн поют ее красе. Такой ты будешь поздно или рано. Такими — рано ль, поздно — будем все. Чу! Крик ворон ты слышишь из тумана.

«Пройдут бессчетные века…» [46]

Пройдут бессчетные века, В глухую бездну время канет, А правосудная рука Казнить народы не устанет. Не он ли, сеятель, вложил В нас семена, и труд, и время; Но грех, как плевел, заглушил Его спасительное семя. Когда взойдет его посев, К нам, закосневшим, непробудным, С небес дымящихся слетев, Вострубит ангел гласом трубным. Мир захлебнется в дымной мгле. Вот небеса уже не сини. Треть человеков на земле Погибнет от звезды Полыни. Иных знамений и чудес Остатный смертный будет зритель. Зверь исцелен, как бы воскрес. Но близок отомститель.

46

«Пройдут бессчетные века…» — ТБ. Стихотворение открывает Цикл, написанный по мотивам книги Иоанна Богослова (Откр. 8.10–12).

«Они идут в одеждах пыльно-серых…»

Они идут в одеждах пыльно-серых, В широких складках укрывая лица. Кто раб из них? Кто пышная царица? Ни пола нет, ни возраста в химерах: Они родились в облачных пещерах, Их зачала бесстыдная блудница… О, будьте прокляты, о, нет, благословенны, Недели кроткие без дум и без тревог. Ваш бог, воистину, есть мира кроткий бог, Бог светлой тишины, бог нищеты смиренной. О, как покинуть вас и как забыть вас мог И в шумный мир уйти, угрюмый и надменный.

«Мы — чада хаоса. Мы — маски карнавала…»

Мы — чада хаоса. Мы — маски карнавала, Слепых безумий воплощенный бред. О царство разума, ты марой жалкой стало, И призрачен огонь твоих пустых побед. Мы дети хаоса. И снова мы на воле. Снуем, роясь в стихии нам родной. О, древний пращур, мрак, ты снова на престоле, Твой черный стяг взвивается волной. Извечно дремлем мы во глубине сознанья. Но вот мы вырвались, и нам преграды нет. И мир дневной далек, как светлое преданье, И явью стали мы, мы — воплощенный бред. Мы кружимся во тьме, сплетаясь в хороводы, Покорны хаосу, владыке своему. Мы провозвестники грядущих дней свободы, Мы отпеваем свет, пророча миру тьму.

«В моих полях пустынно-серых…»

В моих полях пустынно-серых, Где ветер гонит дольний прах, Нет недостатка лишь в химерах. И с ними я в пустых полях. Драконьи зубы я посеял, Разжав жестокий, страшный зев. И ветер по полю развеял Мой приневоленный посев. И странные взошли химеры: Их стебель ломок, цепок хвост. И я в отчаянье без меры Гляжу на их проворный рост. Вчера какой-то ком паучий, Лишь пыльно-бархатный налет, Сегодня тянет хвост колючий И головы и лапы вьет. Какие странные уродцы! Осклаблена, зевая, пасть. Я сам же выкопал колодцы, Чтоб им от засухи не пасть. И сладко ранит, сладко манит Рать полустеблей, полузмей. Мой взор уставший не устанет Следить за нивою моей. Колышется живая нива, Шуршит и тянет языки. По ветру стелется лениво, Пищит и стонет от тоски.