Легкое бремя

Киссин Самуил

«Дай-ка в косички заплету тебе я…»

Дай-ка в косички заплету тебе я Пушистые волосики — золотистый лен. Маленькая девочка — вся любовь моя, Маленькая девочка — мой светлый сон. Золотую лодочку мы с тобой возьмем. Запряжем павлинов. Полетим по небесам. Вместе упадем мы золотым дождем В сад, где ходит милый мальчик Курриям. Маленький Курриям ходит в желтом халате, Маленький Курриям немножко китаец. К нему прилетает канарейка на закате И садится на тонкий протянутый палец. У Куррияма есть большой ручной жук, Он живет в собачьей конурке. Они вместе ходят в лес и на луг И с желтенькими птицами играют в жмурки. Большой жук — красный носорог. Он на носу носит корзинку. Курриям набирает в нее много грибов И прямо в рот кладет землянику. «Ну, а дальше что будет, мама?» Глазки закрываются, захотели спать. Завтра будет новое про Куррияма, Завтра

буду рассказывать опять. 1913–1914

«Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки…»

Ряды тяжелых книг. Пергаментные свитки. Над каждой строчкою взор не один потух. Далеких мыслей золотые слитки, Отжившего живой и вещий дух. К словам тяжелым отзвучавшей речи Я глух, о древние мои предтечи. Лишь имена смогу я разбирать, Тех, что и мыслили и умерли далече, Чей был удел любить, страдать и ждать.

«Уж не Армидины ль сады…» [47]

Уж не Армидины ль сады Перенеслись в именье Бера? Иль это — сон, мечта, химера? Рассеется — и где следы? Там внемлешь сладостный глагол Неумолкаемых фонтанов, Там золотистый ореол Взрастил на темени Иванов. Веков и стран далеких весть, Он пламенник в полдневном зное, Сто лет живет, чтобы расцвесть, Благоуханное алоэ. Там Юргис, дик и одинок, Безмолвно высит ствол тяжелый. Блажен, кто раз услышать мог Его суровые глаголы! Блажен, кто зрел улыбку уст, Что навсегда сурово сжаты. О, Юргис, Юргис, дикий куст Без шелеста и аромата. 1914

47

«Уж не Армидины ль сады…» — De visu. 1993. № 2 (3). С. 40.

Именье Бера — имение в Калужской области, на крутом лесистом берегу Оки, летом 1914 г. сдавалось дачникам. Как вспоминала Лидия Иванова: «На лето 1914 года мы поехали в “Петровское на Оке” (Костромская губерния). Там, на крутом, лесистом берегу Оки находилась усадьба. В ней было четыре флигеля, которые сдавались на лето как дачи. Мы сняли один из них, Муратов другой, Балтрушайтисы третий».

Юргис Балтрушайтис и Вячеслав Иванов посвятили этому лету стихи. Стихотворение Вяч. Иванова так и называлось «Лето в Петровском» (1915).

Л. Иванова ошиблась в одном: семейство Муратовых к тому времени распалось, и в Петровском жили Евгения Владимировна Муратова с сыном Никитой.

Ее и запомнила мемуаристка: «Она была босоножка, проделывала в купальне свою эстетическую гимнастику и за компанию обучала нас с Верой своему искусству» (Иванова Л. Воспоминания: Книга об отце. М.: Культура. 1992. С. 56–57).

В своем стихотворении Муни обыграл стихотворение Балтрушайтиса «Мой сад» (1910), посвященное Валерию Брюсову:

Мой тайный сад, мой тихий сад Обвеян бурей, помнит град… В нем много-много пальм, агав, Высоких лилий, малых трав, — Что в вешний час в его тени, Цветут-живут, как я, одни… Все — шелест, рост в моем саду, Где я тружусь и где я жду — Прихода сна, прихода тьмы В глухом безмолвии зимы.

Пламенник — слово из словаря символистов, в частности, Вяч. Иванова. «Пламенники» — назывался роман Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, так ею и неоконченный, но в 1904 г. В. Иванов вел о нем переговоры с В. Я. Брюсовым, надеясь напечатать роман в «Весах». И в стихах Вяч. Иванова читаем:

Мне Смерть в ответ: «Гляди: мой свет — палит. Я — пламенник любви. Твоя Психея Вперед, святой купели вожделея, Порхнула в мой огонь…»

(Спор. Поэма в сонетах. 1908)

Лень моя («В моей крови усталость, темный яд…») [48]

В моей крови усталость, темный яд, Тяжелой жизни праотцев осадок. Уж с детства был мне только отдых сладок, И праздность жизни выше всех наград. О лень моя! Ты — вожделенный сад, Где ясен день, где небо без загадок, Где искрится игрою праздных радуг Мечтаний неустанный водопад. О лень моя! Ты — дышащая мгла, Ты хаос, где рождаются тела, Ты мать бесплодная, ты сладострастья Исполненная женщина, ты стон Мучительного призрачного счастья. Ты боль. Ты радость. Ты любовь. Ты сон. 1914

48

Лень моя. — ТБ. Понедельник. 1918. 3 июня (21 мая). Подпись: С. Киссин. Разночтения в 3-й строфе: «Ты хаос, где шевелятся тела, // Ты мать бесплодная, но сладострастья // Исполненная женщина…». См. также: De visu. 1993. № 2 (3). С. 40. Написано, очевидно, в декабре 1914 г.

В стихотворении можно расслышать отголосок стихотворения Ивана Коневского: «В крови моей — великое боренье…» (1899), которому предпослан эпиграф из Владимира Соловьева: «Genus — genius».* [* «Род — дух-хранитель» — лат.] Сравните: «В крови моей усталость, темный яд, // Тяжелой жизни праотцев осадок…»

Влияние Коневского заметно и в других стихах Муни, причем, как правило, ссылаясь на стихи Коневского, на его интонацию опираясь, по существу он с ним спорит. Сравните: «И не дамся я тихой истоме» (Коневской И. «С Коневца». 1898) — «Полонен я полдневной истомою» (Муни).

Е. И. Боричевский, которому Муни отправил стихотворение, откликнулся письмом 14 января 1915 г.

«Дорогой Муни!

Очень благодарен тебе за стихи и буду очень рад, если за ними последуют и другие.

Они прекрасны и по замыслу и написаны с большим чувством. Не удовлетворила меня только 3-я строфа: образы ее кажутся мне или надуманными (видимое влияние комментария) или слишком индивидуальными; я их не понимаю.

Ты спрашиваешь меня, каково мое философское суждение. Собственно говоря, с точки зрения философии лень не имеет права на свою философию: создавая свою метафизику и эстетику, она перестает быть собой. Но лично я не сочувствую обыкновению философии замыкать рот лени, сомнению и греху указанием на внутреннее противоречие.

Твои стихи выразили некоторые истины о лени, но твой комментарий совершенно ложен. Лень в седьмой день не есть лень, а заслуженный отдых. Лень долчефарниентовая** [** От dolce far niente (итал.) — сладостное ничегонеделание] не есть лень, а душевное сосредоточение и собирание сил перед творчеством. Истинная же лень это та, которая извечно была и останется собой до бесконечности времен. Может ли такая лень иметь свое метафизическое и эстетическое оправдание? Думаю, что перед людьми и вслух ей лучше не оправдываться и согласиться: Да, я — мать всех пороков. Но шепотом произнесенное, оправдание про себя, она может иметь.

Творчество есть торжество реализма: переход от потенциального бытия, т. е. свободного, к бытию актуальному, т. е. связанному, ограниченному и, что хуже всего, окончательно определившемуся. Но и для жизни, и для самого творчества нужно, чтобы потенциальное бытие никогда целиком не перешло в реальное, чтобы всегда сохранялся тот призрачный мир,

“где искрится игрою праздных радуг

мечтаний неустанный водопад”.

Очевидно, этот мир должны охранять призванные бездельники, и в этом их оправдание. Подозреваю, что к их числу принадлежим и мы с тобой».

Ранняя осень («Воздух легкий, как забвенье…») [49]

Воздух легкий, как забвенье, Еле слышный листьев шелест, Только будто Парки пенье, Только будто смертью веет. Не скрываясь, не играя, Нити ножницами режет, Не веселая, не злая, — Иронически и нежно.

«Как много ласковых имен…»

49

Ранняя осень. — Автограф в красной книжке. Понедельник. М. 1918. 3 июня (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин. Разночтение в предпоследней строке: «Не сердитая, не злая».

Как много ласковых имен И уменьшительных словечек Ты мне принес, мой легкий сон, Мой синеглазый человечек. Вот в комнату ко мне вбежал, Пугливо вспрыгнул на колени. Легли на призрачный овал Неверные ночные тени. На лобик жалобный кладу Успокоительные руки И сладостно и долго жду Какой-то злой и новой муки. Вскочил и смотрит на меня Так подозрительно и прямо. И вдруг срывается, звеня: — Уйди, ты злая, злая, мама! <1914–1915>

Праздник («У нас весна. Звенят капели…»)

У нас весна. Звенят капели. И день, и ночь веселый звон. Как будто птицы налетели Со всех концов, со всех сторон. Лучи блестят на красной крыше, Дробятся в миллионах луж. И ясен день. И солнце выше. И под ногою серый плющ. Вот слышен скрип полозьев острый. Все дальше, дальше, дальше — стих. И по двору шмыгают сестры: В бараках нынче нет больных. <1915>

«С утра над городом кружат аэропланы…»

С утра над городом кружат аэропланы В сентябрьской синеве, последним солнцем пьяной, Скользят, бесшумные. Так далеки, что глаз Чуть различает их сквозь неба тонкий газ. Вот ближе, ближе вот. Исполнены угрозы, Уже не комары над нами, а стрекозы, Взлетевшие затем, чтоб с легких крыл своих Бросать и смерть, и гром. Испуганно затих, — Нет, не испуганно, а только любопытно, — Вокзальный пестрый люд. Сердца трепещут слитно: Что, бросит или нет? И если да, то где? И смотрят, смотрят вверх. Нет, никогда к звезде Так не прикован был взор человека жадный С боязнью… <1915>

«Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый…»

Ваш профиль египетский, Ваш взор усталый, Ваш рот сжатый, — алая печать. Вам, наверное, шли бы на шее опалы И на лбу высоком забытая прядь. Забытая прядь — уреус царицы; Вот дрогнули веки — чу, звон мечей… Все это глупости, но Вы будете сниться, Вы мне будете сниться много ночей. 1915–1916

«Шмелей медовый голос…» [50]

Шмелей медовый голос Гудит, гудит в полях. О сердце! Ты боролось. Теперь ты спелый колос. Зовет тебя земля. Вдоль по дороге пыльной Крутится зыбкий прах. О сердце, колос пыльный, К земле, костьми обильной, Ты клонишься, дремля.

«Я в этом мире, как слепой…» [51]

50

«Шмелей медовый голос…» — Понедельник, 1918. 3 (21 мая). № 14. Подпись: С. Киссин.

51

«Я в этом мире, как слепой…» — ТБ. БС.

Автограф в красной книжке с разночтениями в 1-й и 8-й строках: «В широком мире, как слепой…», «Иду медлительно, как тень…». Ему предпослан эпигграф: «“В сем мире, как впотьмах” Ф. Т.» — строки из стихотворения Ф. Тютчева «Не то, что мните вы, природа…» (1836).