Лего

Акунин Борис

Оленин, стосковавшийся в своем ак-сольском карантине по тому, что он считал «живою жизнью», ощутил нетерпеливое волнение в груди, в точности такое же, как, бывало, в Москве, перед входом в куда более пышные увеселительные места.

— Что ты возишься? — оборотился он к Герасиму, спорившему с возницей за плату. — Дай ему сколько он хочет и идем.

Неподалеку хмурый горец в надвинутой на самые глаза косматой папахе снимал с арбы корзины с битой птицей, должно быть доставленной на продажу из какого-то недальнего аула. На диком лице его, заросшем рыжей бородой, застыло выражение брезгливости.

— Ах, отдай мне деньги! Много воли взял! — в сердцах воскликнул Константин Дмитриевич.

Он

вытащил у Герасима из-за пазухи пачку банкнот, сунул одну ногайцу, сказавши что они доберутся до Темрюка сами, и стал пересчитывать остальные. Рыжий горец перевел тяжелый взгляд на крикливого барина, сплюнул.

Мать прислала целую тысячу рублей. За вычетом уплаченного исправнику долга и сунутой ногайцу десятки осталось восемьсот сорок рублей, показавшиеся Оленину целым состоянием. Он сразу же пообещал себе, что никогда больше не «сорвется», будет жить на те двадцать рублей в месяц, которые составляют учительское жалованье, и вышло, что при недорогой квартире этой суммы хватит на два, а то и на три года. У матери более ни копейки не попрошу, пообещал себе Константин Дмитриевич и поднялся на крыльцо.

В трактире всё было так же, как в тот, недоброй памяти, раз. За столами сидели и ели, а по большей части пили маленькие и большие компании, кое-где виднелись и одиночки — то были проезжающие. В дальнем углу шла карточная игра.

Укрепленный своей решимостью никогда больше не «срываться», Оленин решил нарочно сесть неподалеку. Он не сомневался, что выдержит испытание, и даже хотел этого испытания. Герасиму он велел взять что захочет из буфета и ужинать в номере, чтоб присутствие слуги не облегчало экзамена. Сам же попросил не водки, а чаю, жареной колбасы, черкесского сыру, лепешек, и со спокойной уверенностью хорошо подготовившегося ученика стал наблюдать за играющими.

Метал красивый, немного узкий господин с аккуратными усами, в нарядной куртке с гусарскими бранденбурами, но не военной, а статской. Он, видно, был поляк, потому что приговаривал «проше пана», а после каждой положенной на стол карты с улыбкой произносил «то добрже, бардзо добрже». Оленин сразу проникся к банкомету презрением, подумав: его соотечественники сражаются за свободу, а этот чертит мелком по зеленому сукну, и ему «бардзо добрже». Еще и гусаром вырядился.

Нехороши Константину Дмитриевичу показались и двое остальных играющих. Один, пожилой, несколько засаленный, неприятно облизывал толстые губы. Другой, похожий на средней руки помещика из захолустья, без конца мелко крестил колоду и, прежде чем выложить карту на стол, непременно ее целовал. Судя по рублевым бумажкам и россыпи четвертаков с гривенниками игра шла пустяковая.

Константин Дмитриевич не только не ощутил азарта, а даже поморщился от гадливости. Очень этим ободрился, перестал смотреть на игроков. Скоро его вниманием завладел стол, находившийся по другую сторону.

Там сидела молодая женщина, одетая как дама: в хорошем шелковом платье, в шляпке, с жемчужными серьгами в маленьких не закрытых волосами ушах. Но дама никак не могла быть в трактире сама по себе, без спутника. Однако ж это не была кокотка — женщин такого сорта Оленин повидал много и сразу их распознавал по ищущему несытому взгляду. Ее же взгляд никого не искал, он был обращен словно внутрь себя, в нем читалась грустная, глубокая задумчивость. Поразило Константина Дмитриевича и лицо. Оно было бледное, с тенями во впадинках под острыми скулами, которые должны были бы портить своею неправильностью облик, но отчего-то не портили, а придавали ему какую-то бередящую нездешность. В первый миг Оленину показалось, что женщина похожа на московскую Марию Тимофеевну, но нет, та была светило, притягивавшее планеты, а эта скорее всё окружающее

отталкивала и к себе не подпускала, и тем не менее к ней тянуло. На нее хотелось смотреть, чтобы понять, чем объясняется это притяжение. Красотою? Нет, она не могла считаться красивой в классическом смысле. Тут было нечто иное. Очень возможно, что притяжение это ощущал один только Оленин. Другие столующиеся, должно быть, уже насмотревшись на женщину и не найдя в ней ничего интересного, на нее не глядели.

А Константин Дмитриевич, облокотившись на стол и прикрыв глаза ладонью, стал украдкой наблюдать за своею соседкой и чем дольше к ней присматривался, тем больше им овладевало странное волнение.

В незнакомке угадывалась какая-то сложная, необыкновенно скроенная жизнь. Вдруг подумалось: а каково это — делить судьбу с такой женщиной? С нею, верно, не закиснешь и в Темрюке, потому что она везде будет центром вселенной, и если поселится в Темрюке, то захолустьем окажется Москва. Мысль была диковинная, малопонятная. Главное же, Оленин не мог определить, что такое быть с подобной женщиной — огромное счастье или огромное несчастье, однако же непременно что-то огромное.

Внезапно та, за которой он подсматривал, подняла на него глаза и тихо засмеялась. Поняв, что пойман, Константин Дмитриевич залился краской и в замешательстве стал зажигать папиросу.

— Ишь, покраснел. Ненаглый. Что украдничаешь? — Ее полные губы кривились в усмешке. — Хороша я тебе кажусь?

— Очень хороша, — ответил он, чувствуя, как горят щеки.

— Но и не робкий. Это нечасто бывает, чтоб ненаглый, но и неробкий, — будто сама себе негромко сказала незнакомка. — Не возьмешь в толк, кто я?

— Не могу понять, какая вы. То мне кажется, что очень плохая, а то, наоборот, что очень хорошая.

Оленин сам себе поразился, как легко и просто он это сказал, совсем не так, как обычно разговаривал с женщинами.

Перестав усмехаться, она посмотрела на него долгим, вопрошающим и, показалось ему, неспокойным взглядом.

— Это ты, кажется, хороший. А я скверная, очень скверная.

Взгляд ее опять сделался невыразимо печален, так что у Константина Дмитриевича внутри все сжалось.

— Я вижу, что вы в беде, — быстро произнес он с бьющимся сердцем. — Почему вы одна? Что с вами? Я помогу вам, я защищу вас, только скажите как.

Она засмеялась странным смехом — лицо сделалось веселым, а глаза остались грустными, и появилось в них еще что-то, пожалуй, смятенное.

— Он меня защитит, вы только послушайте! А сам телятя телятей. Ты вот что. Ты хочешь, чтоб я к тебе пересела?

— Хочу! — воскликнул он.

— Тогда молчи. Ни слова больше не говори.

Женщина поднялась, подошла. Оленин хотел вскочить, пододвинуть стул, но она ударила его по плечу.

— Нешто я сама не сяду? — Опустилась напротив. — Только уговор. Ни о чем не говори, и я не буду. Устала я от слов. Просто посидим.

— Скажите хоть как вас зовут!

— Агафья Ивановна. А себя не называй, мне не нужно. И всё, молчи.

С Олениным в жизни не случалось ничего до такой степени странного. Он смотрел на женщину, сидевшую близко, а она на него в полном молчании. Лицо Агафьи Ивановны было неподвижно, взгляд рассеян, будто она то ли не видела Константина Дмитриевича, то ли видела не только его, а еще нечто, заметное ей одной. Один раз он даже оглянулся — нет ли чего-то примечательного у него за спиной. Позади, у стены, стоял давешний рыжий горец, что разгружал во дворе битую птицу. Должно быть, теперь он ждал хозяина, чтобы получить расчет, и глядел исподлобья на всех находившихся в зале. Нет, Агафья Ивановна смотрела не на этого человека, который ничем не мог ее заинтересовать.