Лего

Акунин Борис

4

Когда намеченная добыча обернулась, Плыжы-Галим отвел глаза чуть в сторону, и гяур, скользнув по нему безразличным взглядом, снова отвернулся. Галим знал, что для чавкающих, пьющих вино, галдящих, дымящих табаком гяуров он никто и ничто, невидимка, не человек, и они тоже не были для него людьми. Когда-то, в юности, он испытывал любопытство к этим чужакам, ломавшим и уничтожавшим вековую жизнь гор, хотел понять, что они такое, пожил среди них, выучил их шипящий змеиный язык и даже

научился разбирать их письмена, но лишь убедился: русские — зло, которое должно быть истреблено. Оно большое и сильное, победить его невозможно, но если враг могущественней, это не означает, что с ним не нужно бороться. Джигит — не тот, кто обязательно побеждает, а тот, кто никогда не сдается.

«Плыжы» было прозвище, оно означало «Красный». «Красным» Галима прозвали из-за цвета волос и из-за привычки умывать руки в крови убитых врагов. Было время, когда Галим водил в походы и набеги сотню воинов, потом десяток, сейчас с ним ходили только два нукера. Людей в горах, настоящих людей, осталось мало. Кого-то убили, кто-то уехал в Турцию, а многие покорились русским и превратились из барсов в баранов. Галим знал, что ему недолго жить вольной жизнью и вообще — жить. Но близость смерти его не пугала. Его вообще ничто не пугало. На том свете, у Аллаха, лучше, чем на этом. Потому что этот свет совсем, совсем плох.

Однако и здесь еще имелись свои радости.

Два часа назад Галим и его люди зарезали на дороге шапсуга, везшего кур и уток для продажи. Шапсуг был из баранов, покорившихся русским, а баран — не человек, его не жалко.

Заур и Сахид засели в кустах на Темрюкском тракте, а Галим отправился подбирать хорошую добычу.

Ему повезло. Во дворе трактира он увидел молодого гяура с пухлым, слабым лицом, пересчитывавшего деньги в толстой пачке, и подслушал, как тот говорит со своим слугой про Темрюк. Значит, поедет туда не сегодня так утром. Нужно дождаться.

Забрав птицу, трактирный мужик сказал: «Пождешь. Хозяин занят». Галим встал в трактире у стены, брезгуя о нее опираться. Смотрел на гяура, сидевшего с бесстыжей русской женщиной, не опускающей глаз. Ждал. Терпения у Галима было много. Охотясь на кабана, он мог сидеть в засаде и шесть, и восемь часов. Сколько понадобится.

5

С Константином Дмитриевичем происходило удивительное. Он перестал видеть трактир, слышать голоса, звуки. Осталась только женщина, и она уже не была ему чужая, он знал ее лучше и полнее всех людей на свете, они были одно. Словно прожили вместе годы и понимали друг дружку без слов.

Каждое утро он просыпался с нею рядом, и это был праздник. Находиться с нею, просто идти рядом, было волнующим приключением. Ожидание вечера, который они проведут вдвоем, было счастьем. И никто, совсем никто, весь остальной мир был им не нужен.

Вот, оказывается,

как можно жить, думал потрясенный Оленин. Вот как только и должно жить! А всё прочее — морок и Темрюк.

Сколько времени это длилось, Константин Дмитриевич определить не взялся бы. Наверное, недолго. Зажженная, но не тронутая папироса еще дымилась в пепельнице.

Агафья Ивановна коротко, сердито рассмеялась, и наваждение закончилось.

— А ну тебя, — сказал она. — Тебя и нет вовсе. Ты мне примерещился. Катись, колобок, своей дорогой. Радуйся, что не съели.

И хотела подняться.

— Постойте! — вскричал он, придя в ужасное волнение. — Я чувствую, я знаю, что вы в беде! Неужто я ничем не могу вам помочь? Клянусь, я…

Задохнулся, не договорил.

На ее лице возникло и тут же исчезло злое, даже жестокое выражение. Или то было отчаянье? Фантазия рассеялась, он опять не понимал ее слов, не угадывал ее чувств.

Агафья Ивановна снова опустилась на стул.

— Так ты хочешь мне помочь? — улыбаясь лишь одним углом рта молвила она. — Что ж, помоги. Видишь вон того ферта?

Она показывала пальцем на поляка, игравшего в карты.

— Видишь у него под локтем монисто?

В самом деле, близ игрока на столе лежало ожерелье из серебряных монет, какие носят цыганки.

— Я проиграла его, а оно мне очень дорого. Отыграй — тем меня и выручишь.

— Женщины не играют в карты, — удивился Оленин.

— Мне что захочется, так и поступлю — вот мой закон. Я и играю, и одна вино пью, и люблю кого захочу. — Агафья Ивановна вскинула подбородок. Ее глаза блестели. — Явишь удачливость, вернешь мое монисто, может, и тебя полюблю. Я люблю удачливых.

— Играть я не стану, я зарок дал, а ожерелье верну, — сказал Константин Дмитриевич.

Он встал, подошел к играющим. Те воззрились на него.

— Пан желает присоединиться? — спросил «ферт».

— Я желаю выкупить у вас вот эту вещь. Сколько вам угодно за нее получить?

Длинное с хрящеватым носом лицо поляка презрительно поморщилось.

— Я не торгаш и в продажи не вступаю. Если пану нравится моя вещь — готов поставить ее на кон.

«Только до выигрыша и ни сдачей более», — предупредил себя Константин Дмитриевич, чувствуя привычный озноб, всегда находивший на него при виде зеленого сукна.

— Извольте. У вас штосс? Во что ставите монисто?

— Прежде, как принято у цивилизованных народов, представьтесь. Мое имя Тодобржецкий.

— Оленин.

Поляк подвинул серебряное украшение на середину стола и объявил его в пятьдесят рублей. Торговаться, чувствуя на спине взгляд Агафьи Ивановны, Константин Дмитриевич счел неприличным, хоть это было раз в пять дороже, чем могли стоить несколько монет, одна из которых, наполовину стертая или обломанная, в точности походила на ту, что превратилась в перстень на оленинском пальце.

Двое остальных игроков, по-видимому, не имевших таких денег, в партии не участвовали.

Понтировал Оленин. Он поставил на червовую даму. На третьем сбросе узкая, в золотых кольцах рука Тодобржецкого вынула и положила направо даму пик.