Лего
Шрифт:
Беглецы сделали вид, будто отправляются из Ростова на север, а сами повернули на юг, в сторону Кавказа, где новоявленный пан никогда еще не бывал, но про который слышал много обнадеживающего. Он всегда был окрылен какой-нибудь надеждой, разительно отличаясь этим от Агафьи Ивановны, никогда не думавшей о будущем и ни на что, совсем ни на что не надеявшейся.
А теперь, когда читатель про этих двоих уже всё знает, вернемся в нумер захудалого трактира к недоподслушанному разговору.
Хотя нет. Надобно еще объяснить причину, по которой Агафья Ивановна находилась в столь скверном расположении духа и почему желала немедленно съехать.
* * *
Получасом
Тодобржецкий сидел в трактирной зале, ведя карточную игру, которая была копеечной, поскольку залучить в партнеры ему удалось только двух мелких проезжающих, одного разорившегося помещика и темрюкского фельдшера, ставивших на кон по четвертаку, а то и по гривеннику. Деньги однако же были очень нужны, поскольку у ростовских эмигрантов не осталось ни гроша, так что и за постой заплатить было нечем. В подобных обстоятельствах, увы нередких, Агафья Ивановна выдавала сообщнику свое серебряное монисто, которое обладало чудесным свойством привлекать «фарт», во всяком случае она свято в это верила и не имела случая разочароваться в своем убеждении.
Тодобржецкий поставил ожерелье в пять рублей и выиграл, но потом дело пошло вяло. Партнеры скаредничали, а фельдшер очень уж пристально следил за руками оборотистого поляка. Дело Агафьи Ивановны было вовлечь в игру какого-нибудь «гусака», то есть человека с деньгами и притом простодушного. Она отлично умела и распознавать характеры, и выступать в роли сладкоманящей Сирены.
Сидя в одиночестве за столом, Агафья Ивановна оглядывала помещение, не обнаруживая никого пригодного, как вдруг со двора вошел молодой человек с оживленным, раскрасневшимся лицом в небольшой пушистой бородке, и первое, что отметил взгляд наблюдательницы, был изрядный пук денег, который вошедший засовывал в карман дорожного сюртука, несколько потертого, но несомненно сшитого превосходным портным — в подобных вещах Агафья Ивановна, любившая хорошо одеваться, разбиралась.
Проезжающий сел за соседний стол, потребовал чаю и закуски, да зачем-то сообщил половому звонким голосом, что ни вина, ни водки он не пьет.
Из-под опущенных ресниц она стала подсматривать за ним, зная, что случится дальше. Агафья Ивановна обладала даром читать лица, а это было как раскрытая книга. В ясных глазах, в высоком без морщинок лбе, в рисунке губ, видневшихся из-под молодых усов, угадывались доброта, жизненная неопытность и еще качество, которого сама Агафья Ивановна была начисто лишена, которое сразу чуяла и по которому иногда тосковала. У нее для этого качества и слово было придумано: ровнодушие — нечто совсем иное, чем равнодушие. Равнодушен тот, кого ничто происходящее с другими не тревожит; ровнодушен же человек, обладающий душой, которая никогда не сбивается с ровного курса, и курс этот неизменно направлен к чему-то простому и доброму. Ровнодушный человек может быть нескладен или глуп (и это даже часто так), может ошибаться в поступках, но всякий раз сверяется душой по своему безошибочному компасу и снова выправляется, его не собьешь. Такая жизнь казалась Агафье Ивановне скучной, обыкновенной, ибо в ней самой обыкновенность навовсе отсутствовала, а всё же ее отчего-то интриговал столь непостижимый образ существования.
Этот будет легкой добычей, сказала себе Агафья Ивановна, отогнав шевельнувшийся в сердце сантимент. И, конечно, не ошиблась.
Минуту-другую спустя сосед ее заметил и уже не сводил глаз, пренаивно, по-детски, прикрыв их ладонью.
— Что украдничаешь? — рассмеялась Агафья Ивановна. — Хороша я тебе кажусь?
Он залился краской, но не оробел, а тихо ответил:
— Очень хороша.
Попался,
— Не возьмешь в толк, кто я?
Странно ведь, чтобы прилично одетая дама сидела в трактире одна.
И тут он сказал странное:
— Не могу понять, какая вы. То мне кажется, что очень плохая, а то, наоборот, что очень хорошая.
Это вот и было то самое, что Агафья Ивановна называла «ровнодушием» и к чему относилась с несколько пугливым любопытством. Насмешничать ей расхотелось.
А молодой человек тут же еще и сказал такое, отчего ей сделалось не по себе.
— Я вижу, что вы в беде. — Волнуясь, запнулся. — Почему вы одна? Что с вами? Я помогу вам, я защищу вас, только скажите как.
Сердце у Агафьи Ивановны несколько стиснулось, за что она на себя осердилась и предприняла попытку перевести беседу в смешную сторону.
— Он меня защитит, вы только послушайте! А сам телятя телятей, — со злым смехом молвила она непрошеному защитнику, и он жалобно сморгнул, в самом деле сделавшись похож на теленка.
Однако сердце всё никак не разжималось, с ним творилось нечто Агафье Ивановне непонятное, и еще очень хотелось оказаться к молодому человеку поближе. Противиться своим порывам Агафья Ивановна не привыкла, но вести дальше бередящий разговор было опасно — чем именно опасно, она не знала, но остро это чувствовала.
— Хочешь, чтоб я к тебе пересела? — спросила Агафья Ивановна. — Только уговор. Ни о чем не говори, и я не буду.
Он так обрадовался, что вскочил и бросился пододвигать стул, спросил ее имя, хотел назваться, но уж этого ей определенно было не нужно.
Она сказала свое имя.
— А себя не называй, мне ни к чему. И всё, молчи.
Он послушно сел и умолк.
Расположившись напротив, Агафья Ивановна рассматривала своего визави недолго. Открытая книга вблизи рассказывала о себе то же самое, что на расстоянии. Но взор видел не лицо другого, незнакомого человека, а другую, незнакомую жизнь, внезапно открывшуюся перед Агафьей Ивановной. Она увидела — очень зримо, хотя это несомненно был сон наяву — какую-то залитую солнцем веранду, луч блеснул на медном боку самовара, послышалось мирное звяканье ложечки о чашку, и ощутила состояние, какого в настоящей жизни никогда не испытывала: покой, умиротворение, тихую нежность. «Неужто это и есть обыкновенность, — промелькнуло в оцепенелом уме Агафьи Ивановны. — Отчего же я всегда так ее боялась?».
И кто-то сидел там, на призрачной веранде противу Агафьи Ивановны, кто-то едва различимый в радужном переливе воздуха, кто-то, на кого и устремлялась нежность.
Почему-то привидевшийся сон, вполне безобидный, ужасно испугал ее. Усилием всего существа Агафья Ивановна отогнала наважденье и разозлилась на человека, который невольно породил этот фантом.
— А ну тебя! Тебя и нет вовсе! Ты мне примерещился!
Виновник ее гнева растерянно заморгал, отчего лицо его сделалось глупым.
— Постойте! — залепетал он. — Я чувствую, я знаю, что вы в беде! Неужто я ничем не могу вам помочь? Клянусь, я…
И опять зрение Агафьи Ивановны будто затуманилось радужной дымкой, а сердце сжалось. Был однако верный способ избавиться от навязчивого дурмана. К этому средству она и прибегла.
Сказала, что, коли он хочет ей помочь, то пусть отыграет дорогое ее сердцу серебряное монисто. И показала на стол, за которым шла игра, на свое ожерелье, лежавшее под локтем у Тодобржецкого. Да еще, чтоб принизить и обезоружить трепет в сердце, пообещала, что в благодарность полюбит своего спасителя — пусть считает ее продажной. Всё это она проговорила будто в бреду, скаля зубы в глумливом смехе, а потом сразу встала и пошла прочь. На пороге обернулась, увидела, что испугавший ее молодой человек, так и оставшийся безымянным, уже стоит перед Тодобржецким, и поднялась в нумер. Ее дело было исполнено.