Лего

Акунин Борис

Однажды, еще в Москве, она опоздала на вечерний петербургский поезд. Стояла на перроне с чемоданом у ног и шляпной коробкой в руке, смотрела на удаляющийся последний вагон, ощущала потерянность и тоску, как если бы самое жизнь уносилась от нее прочь, светясь красными огнями и желтыми окнами.

Картузова она нашла не в беседке, а подле калитки. Лицо его было озабочено и решительно.

— Обещали прислать через четверть часа… — начала Антонина Аркадьевна, но он нетерпеливо двинул коротко стриженой головой и перебил.

— Послушайте,

я не люблю чувствительных разговоров, но нам надо объясниться. Есть ситуации, в которых недоговоренность распирает грудь, как не до конца выпущенный из легких воздух. Давайте выдохнем.

— Давайте, — обреченно согласилась она, избегая на него смотреть.

Они встали друг напротив друга посередине двора.

Егор Фомич волновался, что явно было ему непривычно и, кажется, его раздражало.

— Меж нами возникло что-то такое, что-то… — Он сердито взмахнул рукой, не умея подобрать слов. — Но это чепуха, которая, во-первых, ни к чему, а во-вторых, совершенно невозможна.

Она кивала на каждое его слово и смотрела вниз, будто была в чем-то виновата и заранее это признавала.

— Позвольте мне договорить! — повысил Картузов голос, хоть она и не перебивала. — Для полной ясности. У вас тяжело болен муж. У меня… неважно что у меня, но…

Тут он окончательно сбился.

— У вас тоже есть кто-то, кого предать нельзя, — помогла Антонина Аркадьевна. Она видела, как тяжело дается ему объяснение, и не хотела, чтобы он мучился.

Он посмотрел на нее с изумлением.

— Да, да. Вот именно. Вы сформулировали очень точно. Вы, конечно, черт знает какая женщина. Я таких никогда еще… А, проклятье! Раз вы всё понимаете, давайте похерим весь этот эпизод. Будем считать его небывшим. Идет?

— Идет, — сразу согласилась она и после секундной заминки пожала протянутую ей руку — ту самую, на которой было кольцо.

От пожатия крепких пальцев, от прикосновения к металлу, Антонина Аркадьевна опять ощутила то ли обжигающий холод, то ли ледяной жар. Быстро выдернул свою руку и Егор Фомич, еще и отступив на шаг.

Он потер лоб. Она посмотрела на свою руку, вдруг утратившую чувствительность, и, чтобы проверить, так ли это, потрогала цепочку с монеткой, подаренную мужем. Та тоже показалась ей горячей. С осязанием что-то было не так.

— Нноо, ленивая! — послышалось из-за плетня. К дому подъезжали нанятые дрожки.

— Пойду посмотрю, как больной, — сказал Картузов и пошел к крыльцу.

Антонина Аркадьевна последовала за ним, передвигая ноги с трудом, будто во сне, и от этого с каждым шагом всё больше отставая.

Климентьев спал, некрасиво раскрыв рот, из которого вырывались хрипящие звуки.

— Долго еще… ему? — шепотом спросила она, встав за спиной у Картузова, который насыпал из пузырька в стакан серый порошок.

— Неделя. Максимум две, — так же тихо ответил Картузов. — Разбавите водой. Давать при сильном кашле. Тсс, пускай спит.

Снаружи, перед тем как сесть в дрожки,

он сказал:

— Завтра заеду в полдень. И мы с вами про то — вы понимаете о чем я — забудем. Договорились?

— А разве что-то было? Не помню, — деревянно улыбнулась Антонина Аркадьевна, очень довольная своей выдержкой.

Улыбнулся и он — кажется, впервые за всё время, и грубое его лицо вдруг перестало быть грубым.

— Вот это по-нашенски.

Картузов протянул было руку, как давеча, но тут же отдернул ее. Будто вспомнив что-то, снял с пальца перстень, сунул в карман. Повернулся, легко запрыгнул в дрожки и потом ни разу не обернулся. Антонина Аркадьевна смотрела повозке вслед и ежилась. Ей было зябко.

3

Назавтра она проснулась необычно рано. По привычке напрягла слух — дышит ли муж. Каждое утро у нее начиналось с этого страха: что она проснулась, а он лежит неживой. Потом услышала доносящийся из открытого окна щебет птиц, вдохнула свежий воздух, и ей неудержимо захотелось побыть одной, под широким голубым небом и розовым солнцем, с равнодушной благожелательностью изливающим свои лучи всякой ползающей внизу твари.

Быстро и просто, не так как всегда, одевшись, Антонина Аркадьевна умылась во дворе и вышла за калитку, а затем и за околицу. На просторном поле, близ развалин старинной башни, она нарвала большой букет полевых цветов, которые растут сами по себе, на приволье. Потом опустилась на поросший мхом камень и долго сидела так, ни о чем не думая, словно выползшая погреться ящерица. Солнечный свет из розового стал желтым. Руке было щекотно, по ней полз муравей. Встрепенувшись, Антонина Аркадьевна взглянула на часики и заторопилась. Была половина десятого. Скоро должен был проснуться Климентьев.

Разогретая быстрой ходьбой, с душистым букетом в руках, она вошла в дом и первое, что увидела — лежащую на столе партитуру. Климентьев с суеверием творческого человека никогда не брал с рояля ноты незаконченного произведения.

— Ты дописал финал? — громко сказала Антонина Аркадьевна. — Поздравляю!

Ответа не было.

Обойдя все три комнаты, она обнаружила следы поспешных сборов. Маленький чемодан отсутствовал.

Она снова кинулась к столу и лишь теперь увидела, что на обложке появилось новое название «Неоконченная соната», а прежнее, «Лебединая песня» зачеркнуто.

Ни письма, ни даже короткой записки. Это было совершенно в духе Климентьева. Он попрощался музыкой.

«Он слышал, как я спросила, долго ли ему осталось, и услышал ответ», — вот первое, что подумала Антонина Аркадьевна, и ее охватило острое чувство виноватости. Однако еще хуже была следующая мысль: в полдень приедет Картузов, и мы будем только вдвоем. Охваченная стыдом и ужасом, она ударила себя по горячей от прилившей крови щеке.

Но где же муж? Не пешком же он ушел с чемоданом?