Лего

Акунин Борис

Успокоившийся и повеселевший, Картузов перебежал к окну, осторожно выглянул. Ему пришло в голову, что чем зря переводить пули, не толковей ли будет нанести какому-нибудь казенному человеку «проникающую огнестрельную травму с повреждением мягких тканей, костей и внутренних органов», как написано в премудром учебнике Красовского «Полевая хирургия».

Один засел за

колодцем, не достанешь. Другой за поленницей, тоже трудно. Осторожные черти. Тут из-за угла латрины высунулась усатая морда в фуражке, рука с револьвером. По морде Картузов и пальнул. Спряталась.

Затаился в тени, стал ждать, когда морда снова выглянет. Было азартно, как на утиной охоте.

В следующий раз почти получилось — над самой фуражкой от стены брызнула белая труха.

Оставался один патрон. Картузов немного поколебался, но решил не стреляться. Во-первых, к черту мелодрамы. Во-вторых, последняя речь на суде — тоже способ борьбы. В-третьих, очень уж хотелось попасть в усатого.

Но день у Картузова сегодня был невезучий. Он промазал и в третий раз, поторопился.

Бас закричал:

— Вперед, ребята, пока заряжает! У него «наган»! Живей!

Подойдя к зеркалу, Картузов сказал своему отражению:

— Ничего, Алёха. Жили — небо не коптили.

Там же, в зеркале, он увидел, как в дверь, толкаясь плечами, вваливаются двое цивильных, за ними какой-то в мундире. Показал им пустые руки, чтоб с перепугу не застрелили. Медленно, с улыбкой повернулся.

IV

Час спустя, с избитым, страшно распухшим лицом, Картузов сидел, привязанный к стулу, и скалил рот, в котором торчали осколки зубов.

— Хватит, Филимонов, — сказал жандармский ротмистр, та самая усатая морда, что недавно пряталась за нужником. И бас был его, богатый. Должно быть, чувствительно поет на музыкальных вечерах, подумал Картузов, такие упыри любят музицировать.

Фамилия жандарма была Спирин, он вначале, пока изображал Европу, с грозной вкрадчивостью представился.

Был он несколько странен несоответствием большой, багровой, словно раздутой головы с длинным, вихлястым телом. Ни секунды не оставался без движения — хрустел пальцами, позвякивал шпорами, расстегивал и застегивал ворот.

Ротмистр перепробовал всё: был и логически-убедителен, и величественно-грозен, и ласков, и свиреп. Ему хотелось знать, зачем Картузов в Тамани, в каких он отношениях с Климентьевыми, почему те срочно съехали и куда направились, что за бумаги сожжены в тазу, а более всего — не причастен ли арестованный к ограблению казначейства. Спирин заявил, что твердо знает о причастности, так как «сообщник во всем чистосердечно признался», но по глазам было видно: врет — щупает наудачу.

Картузов таких дерганых видывал прежде и хорошо знал, что больше всего их бесит не дерзость, а молчание. Он и молчал, только насмешливо улыбался. И ротмистр скоро вышел из себя.

Приземистый филер с коротким ноздристым носом, сняв пиджак и засучив рубашку, умело и аккуратно бил арестованного в живот и по лицу, выкручивал пах. Картузов орал во всю глотку, а когда филер прерывался, чтобы утереть пот, снова ухмылялся.

С отвращением глядя на неузнаваемо

распухшее лицо, на котором лихорадочно и жутко из синеватых щелей блестели глаза, ротмистр сказал:

— Пустая трата времени. Я таких видывал. Ну что с тобой прикажешь делать, Митрохин? Везти тебя в тюрьму? Чтоб ты еще три месяца мучил следователя, а потом напоследок покрасовался на суде? Еще и сбежишь, тебе не впервой. Нет, душа моя. Ты стрелял по полиции, а это виселица. Что тянуть, государственные деньги тратить? Я прямо сейчас приговор и исполню. Будешь числиться как застреленный при вооруженном сопротивлении.

Он вынул револьвер, откинул барабан, вставил недостающие пули.

— Думаешь, пугаю? — Ротмистр отошел на два шага, поднял дуло. — Последний шанс. Подумай. Не когда-то там, через несколько месяцев, да может еще и выкрутишься, а прямо сейчас, здесь.

Психолог, подумал Картузов и выплюнул сгусток крови.

— Ну гляди. Отойди, Филимонов, забрызгает.

Правда выстрелит, понял Картузов, смотря в черную дырку. Не будет Ялты. Ничего не будет.

И ничего не стало.

Часть четвертая

БУБА

ШУСТЕР И РИОРИТА

Гром среди ясного неба

Однажды в начале октября, то есть в разгар сезона, по заслугам называемого «бархатным», в самое лучшее время южного дня, рано утром, на станции Тамань с московского поезда сошла молодая женщина, во внешности которой обычный человек, пожалуй, не заметил бы ничего примечательного, но человек проницательный сказал бы себе «однако!» и проводил бы пассажирку долгим взглядом. Впрочем никого проницательного на платформе не оказалось, и женщина — в руке ее покачивался замшевый чемоданчик — вышла на станционную площадь, не обратив на себя ничьего внимания.

Мы и сами затруднились бы сказать, что именно в ее лице было такого уж поразительного. Разве вот что. Ночью благословенную, но суховатую Тамань омыла гроза, после нее воздух стал свеж и сладостен, так что даже у железнодорожного милиционера смягчилась его суровая, застегнутая на все пряжки душа, и всему — природе, людям, бродячим собакам — захотелось жить и радоваться, а у приезжей были совершенно траурные глаза, и мерцало в них некое зловещее сияние, смысл которого затруднился бы определить даже человек проницательный.

Одета женщина была очень хорошо, так что сразу угадывалась столичная жительница, да не из каких-нибудь Печатников, с Шестой Шарикоподшипниковой улицы, а с самого что ни на есть Тверского бульвара, или, поднимайте выше, Пречистенки, которая не утратила своего лоска, даже сделавшись улицей анархиста Кропоткина.

Вышеупомянутый проницательный человек несомненно отметил бы, что гофрированная юбка пассажирки несколько помята, а лазоревая блузка не совсем идет к темно-зеленому жакету, но чего вы хотите от человека, только что сошедшего с поезда?