Лего

Акунин Борис

Она на миг зажмурилась, а когда открыла глаза, огонь в них горел еще неистовей, но склонившаяся над учетной книгой регистраторша этого, слава богу, не заметила.

Получив инструкцию касательно местонахождения комнаты 3-13 (налево в коридор мимо буфета и на лифте на третий этаж), Рита Карловна отправилась указанным маршрутом.

Над буфетом висели красный плакат и черная табличка. На плакате было написано: «Это важное производство — души людей. И вы — инженеры человеческих душ. Вот почему выпьем за писателей!». На табличке: «Продажа горячительных напитков с 11.00». Было без четверти, и перед стеклянной дверью уже стояли, оживленно беседуя, писатели, готовящиеся исполнить бодрое наставление.

Доносились обрывки

разговоров, смысл которых был непонятен простому смертному:

— А я вам говорю, двойные потиражные.

— И всё, залитовали раба божьего!

— Ничего, и на дачсектор управу сыщем!

Что ж, еще Гомером сказано: «Речи богов, что звучат на вершине Олимпа, разум земной ухватить, сколь ни тщится, не может».

Кинув на литераторов взгляд, каким ученый смотрит через микроскоп на жизнь, кишащую в капле воды, Рита Карловна прошла к лифту и две минуты спустя оказалась в маленьком номере, неживописно выходящем единственным своим окном на стену ДК, дома культуры — третья категория есть третья категория, ну а впрочем комната была очень недурна и всё необходимое в ней имелось: и персональный умывальник, и платяной шкаф, и письменный стол, и прикроватная тумбочка.

Заселившаяся прежде всего сняла пыльную после дороги верхнюю одежду и обтерлась мокрым полотенцем, ни разу не взглянув на себя в зеркало, что, согласитесь, странно для любой женщины. Пожалуй, Рита Карловна даже нарочно избегала поднимать глаза к зеркалу, словно боялась, что в нем ничего не отразится. А впрочем будем называть нашу героиню просто Ритой — странно величать именем-отчеством женщину, которая стоит перед нами в одном белье.

Потом Рита открыла свой чемоданчик и прежде всего извлекла из внутреннего кармана снимок в рамке. Поцеловала его, бережно поставила на тумбочку.

На фотографии было мужское лицо с тревожным, будто ускользающим взглядом, странно угловатое и несколько инопланетное, как на полотнах астигматичного художника Эль Греко. Внизу неровными, как бы прыгающими буквами написано: «Fur dich, Rio Rita». И еще инициалы: «Л.Н.».

Женщина тронула на шее цепочку. Качнулся висевший на ней серебряный полумесяц, и в небе, по-прежнему безупречно ясном, опять громыхнуло.

Человек, которого никогда не было

Человек на карточке был писатель, которого звали… А впрочем это имя вам ничего не даст, ибо он не напечатал ни одной книги, так что будем называть его так, как называла его Рита: Элен, по инициалам — ей нравилось это созвучие.

Человека как такового, собственно, не было, и дело даже не в том, что его не было физически, а в том что нет никаких достоверных доказательств, что он существовал и раньше. Ведь одной только фотографии и невнятного содержания надписи, прямо скажем, недостаточно, чтобы с уверенностью заявить: Ecce Homo, мало ли кто там снят, да и слова взяты из глупой песни. От человека, если он жил, должна остаться могила, от писателя — книги или хотя бы рукописи, а от мужчины с женским именем совсем, совсем ничего не осталось.

Так что доказательств никаких не имелось, и нельзя полностью исключить, что всё это было плодом больного воображения Риты Карловны, а то, что эта женщина была психически нездорова, не вызывает ни малейших сомнений. Читатель и сам скоро в этом убедится.

Ах, какая разница — был человек, не был. Просто однажды, минувшей весной, шла Рита по мокрой московской улице, и точно так же рокотало после удаляющейся грозы небо, и сидел на корточках, подле лужи, нахохленный человек, писал что-то в блокноте, на коленке, и Рита с любопытством спросила:

— Что это вы пишете? И почему около лужи?

— Какой лужи? — рассеянно пробормотал неизвестный и прочитал. — «Однажды я взглянул туда, куда никто не заглядывает, и понял то, чего никто

не понимает». Это начало романа. Только что пришло, надо скорее записать. Незаписанные слова испаряются, разве вы не знаете?

Он повернул голову, посмотрел на Риту снизу вверх, и дальше время выкинуло свой обычный фокус, давно знакомый человечеству, но лишь недавно объясненный физической наукой: деление на равномерные годы, месяцы, часы и минуты иллюзорно; на самом деле Время движется хаотически — то застывает, то делает скачки, а еще в нем бывают провалы. В такой провал и угодила Рита, потому что последующие события в ее памяти сохранились как-то смутно и неотчетливо, в старинных романах про такое пишут «и всё завертелось». Очнулась она в комнате с незабудками на обоях, и было уже лето, пахло сиренью, Элен сидел за столом и писал своим невозможным почерком фиолетовые письмена на листах бумаги, а она, Рита, стояла, прислонившись спиной к двери и предвкушала счастье. Знаешь ли ты, дорогой читатель, что предвкушение счастья — это и есть наивысшее счастье? То есть, конечно, драгоценными были и минуты, когда поздним вечером, под лампой, Элен читал вслух написанное за день, но ожидать вечернего чтения, смотреть, как замирает и снова движется худая рука, превращая чернила в буквы и слова — то было ни с чем, ни с чем несравнимое наслаждение.

Любовник и сожитель Риты писал роман об апостоле Петре, который в противоречие своему каменному имени, был нисколько не тверд, и трижды отрекся до петушиного крика, и бежал от римских казней, но спросил: «Камо грядеши, Господи?», и устыдился, и вернулся обратно, и был распят вниз головой.

Роман поднимался от земли к облакам, как строящийся высотный дом. Элен жил Рукописью, а Рита жила Эленом.

Счастье длилось очень долго, но закончилось очень быстро — еще один парадокс нелинейного Времени. Однажды автор отложил деревянную ручку со стальным пером, так причудливо разбрызгивавшим лиловые брызги, и сказал: «Вот и всё».

Это был лучший роман на свете — никакая сила не заставила бы Риту в том усомниться. Она была уверена, что всякий, начавший читать, не сможет остановиться до самого конца, а дочитав, уже не будет прежним.

Рита перепечатала рукопись на машинке и отнесла ее в редакцию знаменитейшего журнала, редактора которого знала в своей предшествующей жизни.

— Как почтеннейший Иван Родионович? — спросил редактор, не осведомленный о переменах в Ритином существовании, и она не сразу вспомнила, что так звали ее брошеного мужа. Да-да, был какой-то в френче и фуражке, и гудел в клаксон автомобиль, и рояль — был же, кажется, рояль — и лились из-под пальцев луны волшебной полосы, а теперь существовал только патефон, игравший в комнате с незабудковыми обоями одну-единственную пластинку, исполнявшую пасадобль «Fur mich, Rio Rita». По вечерам, после чтения они всегда танцевали под эту песню, и он называл ее Риоритой.

Она объяснила редактору, что нет никакого Ивана Родионовича, а есть величайший роман на свете.

Через две недели — Время тут опять сделало паузу — редактор позвонил и загадочным тоном сказал: «Вашу рукопись прочли. Автора приглашают в Сонарпис на обсуждение».

Рита торжественно снарядила возлюбленного в звездный путь, выгладив ему единственный хороший пиджак и повязав новый галстук триумфального порфирового цвета. «Не надо, плохая примета», — сказала она, когда он хотел на пороге обернуться и махнуть рукой. Элен послушался. Рита смотрела в окно, как он идет через двор прямой и немного деревянный, встряхивая длинными волосами, а потом он вошел в темный тоннель узкой подворотни, что вела на Сретенскую улицу, и больше Рита никогда, никогда его не увидела.