Лего

Акунин Борис

О том, что произошло на заседании в Сонарписе, ей рассказали очевидцы. Они говорили, что больше всего это походило на библейское побиение камнями и что первый камень кинул заведующий отделом атеистической пропаганды Свирид Безбожный. А завершилось обсуждение тем, что автор избиваемого романа, долго сидевший молча, с опущенной головой, вдруг пронзительно закричал страшным, тонким голосом, кинулся к столу президиума, схватил лежавшую там машинописную копию и, не переставая издавать раненый вопль, выбежал вон.

Лютому, несмываемому проклятью предала себя Рита за то, что ее не было дома, когда Элен вернулся из Сонарписа. Она отправилась

сначала в контору Торгсина, где обменяла свои золотые сережки на розовые боны, а потом в торгсиновскую Пещеру Аладдина, где потратила боны на бутылку настоящего бордо, потому что нельзя же было отметить такой знаменательный день каким-нибудь «Горным дубняком».

С этой треклятой бутылкой в руках она и была, когда увидела толпящихся во дворе соседей. Они услышали звериный вой, доносившийся из окна, и кто-то вызвал психическую неотложку, а затем санитары в белых халатах увели скрученного, с кляпом во рту сумасшедшего, который бешено вращал безумными глазами.

А в комнате Рита обнаружила две кучи пепла: в стиральном тазу темно-серую от напечатанной копии, в ванне серо-фиолетовую от рукописи. Бутылку вина Рита кинула в стену, и на обоях с незабудками осталось большое несмываемое пятно кровавого цвета.

Два дня спустя в сонарписовской газете «Буревестник» вышел фельетон Свирида Безбожного «Камо грядеши, тамо и огребеши», эффектно, на библейский манер (стиль статьи был безупречен) заканчивавшийся фразой: «И исшед наш евангелист вон, плакася горько и ревя белугою, и прилетели за ним белокрылые ангелы с красными крестами на ризах и поместили в чертог, где подобным писакам самое место. Аминь».

В какую психиатрическую лечебницу увезли больного, Рита узнала лишь неделю спустя. В центральной справочной Гормедздрава ей, нежене и неродственнице, дать ответ отказались, и пришлось обходить все скорбные адреса подряд, тратя много времени и много денег на подкуп должностных лиц. И в тот самый день, когда след пропавшего наконец сыскался — на знаменитой Канатчиковой даче, когда Рите ценой колечка с топазом удалось заручиться обещанием свидания, грянул новый гром.

Уже не в скромной писательской газетке, а в Самой Главной Газете вышла статья оргсекретаря Сонарписа Мирона Шустера, и была она не юмористическая, а громокипящая, называлась «Запечный таракан контрреволюции» и сопровождалась эпиграфом из лирического поэта Блока: «Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг». Чеканным, железным слогом (прилагательное «железный» встречалось в тексте 14 раз и трижды непреклонное наречие «беспощадно»), автор призывал не терять бдительности в условиях обострения международной напряженности и «дать идеологической диверсии должную правовую оценку».

Ее сразу же и дали. Свидание в больнице не состоялось. Пациента перевезли из учреждения, где врачуют душу, в учреждение, где ее вынимают.

Этот-то адрес выяснять не понадобилось, кто же его не знает. Каждый день, не доверяясь почте, Рита носила письма и подавала их через окно с табличкой «Справки и передачи», но справок ей не давали, передач от нечлена семьи не принимали, а письма оставались без ответа, и это казалось невыносимой мукой, хотя на самом деле было счастьем. Тому три недели, в дождливый, гнилой сентябрьский день письмо не взяли, сказав, что адресат умер и что нет, тела умерших не выдаются.

Рита не кинулась под колеса первого же автобуса только потому, что ей пришла в голову лихорадочная, ослепительная мысль: восстановить роман, ведь она

знала его весь, помнила каждую строчку, а память у нее была великолепная. И Элен не исчезнет, наоборот, он станет бессмертным.

Несколько дней просидела она над пачкой бумаги, под багровым пятном на стене, макая ту же самую ручку в те же самые лиловые чернила. Вспомнила каждый абзац и почти каждую фразу, но романа не получилось. Буквы оставались всего лишь буквами, высотный дом рос этаж за этажом, но окна в нем не горели и люди в нем не жили.

В конце концов Рита предала мертвую бумагу сожжению и купила в аптеке, верней обменяла на последнюю свою побрякушку, десять пачек веронала.

Но пришла ей в голову новая мысль, не ослепительная, а ослепляющая.

На следующий же день она поступила на работу в Союз народных писателей, на скромную должность машинистки — перепечатывая Рукопись, она в совершенстве освоила это невеликое мастерство. Тишайшей мышью, коварнейшей Матой Хари скользила она по коридорам и сокровенным закоулкам культурного заведения, подглядывая, подслушивая и выведывая. И как-то раз — в прошлый понедельник — увидела на доске объявлений Профкома, в «Списке заезда Дома отдыха и творчества им. Бубы Икринского», два заветных имени.

Чемоданчик Риты был так мал, а блузка так плохо сочеталась с жакетом вот по какой причине: все остальные наряды, равно как и выходные туфли и флакон французских духов — всё ценное, еще остававшееся от прошлой замужней жизни — были обменены на путевку третьей категории. Все ведь люди, даже ответственные сотрудницы Профкома, занимающиеся распределением жилсоцблаг.

Ну вот теперь, дорогой читатель, ты знаешь о нашей героине всё. Осталось лишь прибавить, что под фотографию на тумбочке Рита Карловна еще положила две газетные вырезки, одна за подписью «Свирид Безбожный», другая за подписью «М. Шустер».

И хватит о печальном. Что тратить время на человека, от которого ничего не осталось кроме фотокарточки? И что может быть нелепее писателя, который понасочинял сорок бочек арестантов, а потом, сойдя с ума, всё написанное спалил? Мудрый закон жизни гласит: что кануло, то кануло, что сгорело, туда ему и дорога.

За окном сияло бархатное солнце, проникая даже в щель между ГК и ДК, главным корпусом и домом культуры, а снизу доносились волнующие ароматы.

Близилось время обеда, которыми так славилась кухня великолепной «Бубы». Лозунг здоровой жизни и здорового питания, увековеченный висевшим на стене девизом «Ужин отдай врагу», означал лишь, что обеды в доме отдыха подавались поистине лукулловы, после которых вечером вполне хватало уже поминавшегося буфета с легкими и нелегкими закусками.

За мной же, мой читатель, в чудесную Пальмовую столовую! Клянусь, ты не пожалеешь.

Под пальмами

Пальмовая столовая называлась так, потому что подле каждого стола там стояла пальма в кадке, и трапезы отдыхающих небожителей проходили как бы в елисейских кущах, под сенью райских дерев. Допускали в это благословенное место отнюдь не всякого, у врат восседал страж, проверявший пропуска и, согласно цвету талончика, взиравший на выдающихся литераторов первой категории с любовной улыбкой, на видных с ласковой, на талантливых бесстрастно, а на подающих надежды с отеческой суровостью. И лежала перед стражем заветная Книга Судеб, в которой он ставил магические знаки против каждой фамилии.