Ленька-активист
Шрифт:
Особенно тяжело проходило изъятие ценностей из нашей заводской церкви — большого, красивого храма, построенного еще при основателях Днепровского завода. В тот день, когда комиссия ревкома в сопровождении отряда вооруженных чекистов, подошла к церкви, у ее ворот уже собралась большая толпа верующих — в основном женщины, старушки в темных платках, но были и рабочие с завода, мужики из окрестных сел. Они стояли молча, с суровыми, осуждающими лицами, и в этой тишине чувствовалось огромное напряжение.
Из церкви вышел настоятель, отец Василий, — пожилой, седовласый священник с добрыми, но сейчас очень печальными и усталыми глазами. Он был бледен, но держался с достоинством.
— Что ж, господа комиссары, —
— Меньше слов, поп, — грубо оборвал его чекист. — Не тебе нас учить, что грех, а что — нет. У нас приказ. А приказ есть приказ. Открывай церковь!
С тяжелым вздохом отец Василий отпер тяжелые, окованные железом двери храма.
Комиссия вошла внутрь. В полумраке, освещенном лишь тусклым светом из узких, высоких окон да мерцанием нескольких свечей перед иконами, церковь казалась особенно величественной и таинственной. Пахло ладаном, воском и чем-то еще, старинным, намоленным.
Началась опись и изъятие. Чекисты и члены комиссии деловито снимали со стен иконы в тяжелых, массивных серебряных и позолоченных окладах, украшенных драгоценными камнями, которые тускло поблескивали в полумраке. Снимали золотые и серебряные лампады, кресты, дорогую церковную утварь. Женщины, стоявшие в церкви, не выдержали, заплакали в голос, причитая и крестясь.
— Ироды! Антихристы! — истерично закричала какая-то старушка, цепляясь за руку чекиста, пытавшегося снять с иконостаса особенно большую и древнюю икону Божьей Матери. — На кого руку подняли, изверги! Не будет вам прощения ни на этом свете, ни на том!
— Молчать, контра! — рявкнул чекист, грубо отталкивая ее. — А то сейчас и тебя вместе с твоей иконой отправим, куда Макар телят не гонял!
Я видел, что отец Василий, в принципе, готов был пойти на уступки, готов был отдать часть церковных сокровищ на нужды голодающих — например, золотые и серебряные оклады с икон, которые не имели прямого отношения к богослужению, различные драгоценные украшения, пожертвованные богатыми прихожанами, слитки золота и серебра, которые, по слухам, хранились в монастырских подвалах. Но когда речь заходила о священных сосудах — о чашах для причастия, сделанных из чистого серебра, о дарохранительницах, о напрестольных крестах и Евангелиях в драгоценных окладах, — здесь священники стояли насмерть. Они говорили, что это — святыни, без которых невозможно совершать таинства и, что отдать их на переплавку — значит совершить тягчайшее святотатство, предать свою веру.
Но члены комиссии были неумолимы. У них был приказ — изымать все ценное. И они его выполняли, не обращая внимания ни на слезы верующих, ни на увещевания священников, ни на здравый смысл.
Я видел, как из алтаря выносили тяжелые серебряные оклады икон, от которых исходил какой-то особый, древний свет. Видел, как снимали с престола массивные серебряные чаши, из которых причащались тысячи людей. Видел, как сжимаются от гнева и бессилия кулаки у стоявших рядом мужиков, когда какой-нибудь особенно ретивый чекист или комсомольский активист с циничной ухмылкой пытался сорвать с алтаря серебряную дарохранительницу или вырвать из рук священника напрестольный крест. Это было неправильно и попросту глупо: все это настраивало народ против и так уже не очень-то популярной власти.
И тут мне в голову пришла, как мне показалось, очень важная и своевременная мысль. Мысль, которая, как мне казалось, могла бы не только помочь разрешить этот острый конфликт между властью и церковью, но и принести реальную, ощутимую пользу народу, возможно, даже спасти тысячи человеческих жизней.
Вот снимают с икон оклады, забирают чаши.
Так. Надо срочно отписать, чтобы приняли меры. Надо предложить не просто изымать у церкви все серебряные священные сосуды, превращая их в безликие слитки металла, а заменять их на такие же, но не серебряные, а посеребренные? Внешне они выглядели бы почти так же, как и настоящие серебряные, и это могло бы хоть немного успокоить верующих, уменьшить их негодование. А изъятое массивное серебро можно было бы направить не только на закупку хлеба для голодающих, но и на изготовление тех же посеребренных предметов для других церквей, или даже на чеканку полноценной серебряной монеты, которая, несомненно, пользовалась бы гораздо большим доверием у населения, чем стремительно обесценивающиеся теперь «совзнаки».
А главное — сохранение серебра в качестве основного материала для церковной утвари, особенно для чаш для причастия, из которых во время службы пьют сотни, а то и тысячи людей, могло бы стать важным фактором в предотвращении распространения различных инфекций. Ведь еще не утихла страшная эпидемия «испанки», унесшая миллионы жизней, когда брюшной и сыпной тиф еще косит людей направо и налево! Да тут любая дополнительная мера по борьбе с эпидемиями, по сохранению здоровья нации, была бы не просто желательной, а жизненно необходимой.
Эта мысль показалась мне настолько важной и своевременной, что я решил немедленно, не откладывая в долгий ящик, написать об этом товарищу Сталину. Так я и сделал: выпросил в ревкоме драгоценный лист чистой бумаги, снова сел за свой старенький, шаткий стол, достал чернильницу с густыми, почти застывшими чернилами, и снова, тщательно подбирая слова, стараясь быть кратким, ясным и предельно убедительным, начал писать.
Я изложил ему свою идею о необходимости замены массивных серебряных священных сосудов на посеребренные, подчеркнув не только экономическую целесообразность такого шага (ведь изъятое серебро можно было бы использовать на нужды государства), но и, что самое главное, его огромную санитарно-эпидемиологическую значимость. Я писал о том, что это поможет сохранить здоровье и жизни тысяч, а может быть, и миллионов людей. Предотвратить новые, еще более страшные вспышки эпидемий, которые в условиях послевоенной разрухи, голода и почти полного отсутствия медицинской помощи могли бы стать для нашей молодой, еще не окрепшей Советской Республики настоящей катастрофой, похуже любой контрреволюции.
Конечно, оставалось лишь догадываться, как товарищ Сталин, отнесется к этому моему предложению. Может быть, он, как человек прагматичный и далекий от всяких там «санитарных тонкостей», сочтет это мелочью, недостойной его высокого внимания. А может, наоборот, увидит в этом рациональное зерно, проявление государственной мудрости и подлинной заботы о народе, о его здоровье. Но попытаться стоило. Ведь если моя идея, пусть даже в самой малой степени, поможет спасти хотя бы одну человеческую жизнь, это уже будет не напрасно.