Ленька-активист
Шрифт:
Молодой военспец с холодными, ничего не выражающими глазами, тот самый, что так сурово допрашивал меня и проверял документы, теперь смотрел на меня совсем по-другому. В его взгляде читалось нескрываемое удивление и даже какая-то доля уважения. Видимо, сам факт того, что товарищ Сталин уделил мне, никому не известному пареньку некоторую часть своего внимания, произвел на него сильное впечатление.
— Товарищ Брежнев, — произнес он уже не казенным, а почти человеческим голосом. — Товарищ Сталин приказал позаботиться о вашем возвращении в Екатеринослав. Сейчас я провожу вас на станцию, найдем подходящий эшелон.
Он коротко переговорил с кем-то по телефону, затем кивнул
— Пойдемте. Есть один воинский эшелон, возвращается с фронта, как раз проходит через Синельниково и делает остановку в Екатеринославе для доставки раненых. Я договорюсь, чтобы вас взяли.
Мы вышли на перрон. Суета и шум здесь не утихали даже глубокой ночью. Помощник Сталина уверенно провел меня мимо часовых, мимо костров, у которых грелись красноармейцы, к одному из длинных, темных составов, стоявших на запасных путях. У теплушки, из которой доносились приглушенные голоса и запах махорки, стоял заспанный, недовольный начальник поезда — пожилой железнодорожник в видавшей виды форме.
— Товарищ начальник поезда, — властно обратился к нему мой сопровождающий. — Вот этого молодого человека, — он указал на меня, — необходимо доставить в Екатеринослав. Это приказ члена Реввоенсовета фронта, товарища Сталина. Обеспечьте ему место в вагоне и все необходимое. Понятно?
Начальник поезда, услышав слово «Реввоенсовет», устало кивнул.
— Так точно, товарищ командир! Будет исполнено в лучшем виде! — пообещал он. — Найдем товарищу самое лучшее место! Пойдем, парень! — махнул он мне рукой, и мы направились к ближайшему эшелону.
Он тут же распахнул дверь теплушки и что-то рявкнул дремавшим внутри красноармейцам. Те зашевелились, освобождая мне место на жестких, дощатых нарах.
Сопровождавший меня командир на прощание крепко пожал мою руку.
— Счастливого пути, товарищ Брежнев. И… удачи вам в ваших начинаниях. Товарищ Сталин очень ценит таких, как вы. Молодых, горячих, а главное — с головой!
Я поблагодарил его и полез в душное, насквозь прокуренное нутро теплушки. Поезд вскоре дернулся, заскрипел, и медленно, набирая ход, пополз на север, навстречу новой, еще неведомой мне, но наверняка удивительной жизни.
Обратный путь в Екатеринослав в теплушке воинского эшелона, возвращавшегося с фронта и проходившего через Синельниково, показался мне на удивление коротким и легким. Я ехал вместе с легкоранеными, отправленными с фронта в тыловые госпиталя. Я сидел на жестких нарах, среди перебинтованных, пахнущих карболкой красноармейцев, и раздумывал о том, как странно все-таки мое новое, молодое тело реагирует на сильные эмоции и стрессы. Вот я: умственно — вполне взрослый, опытный, и даже циничный человек из будущего. Но тринадцатилетнее тело Лёньки Брежнева, судя по всему, все-таки вносит существенные коррективы в мое поведение. Иногда я сам изумляюсь, насколько инфантильными, почти детскими, выглядят со стороны мои действия, слова, порывы… Находясь в своем собственном, 34-летнем теле, разве полез бы я под поезд? Да ни за что на свете! Вообще, в «своем времени» я был гораздо более сдержан, более холоден, более расчетлив. Видимо, не только мой разум управляет этим телом Леньки Брежнева, но и, в какой-то, может быть, даже значительной степени, наоборот — молодое, горячее, еще не остывшее от детских игр тело влияет на мой разум, на мои эмоции. Хорошо это или плохо? Кто знает… Время покажет. А пока — нужно было возвращаться в Каменское, к «пионерам», да и к другим, более ответственным делам. И писать письма. Письма товарищу Сталину.
Глава 7
С тех самых пор началась новая пора моей
Вот что еще интересно — когда адреналин не бушует в крови, и эмоции не переполняют меня, я способен действовать вполне разумно и думать наперед. Но стоит лишь им «взять верх» — и мои поступки позже самого себя начинают шокировать. Заметку в уме я себе об этом сделал, но как с этим бороться и стоит ли, ведь гормоны влияют на общее развитие тела, не знаю.
Сразу выяснилось, что дело плохо. Среди «екатеринославских» сразу выделялся один парень, самый старший, лет четырнадцати — пятнадцати на вид. Звали его Гришка, по кличке «Крюк» — за большой, крючковатый нос и какую-то мерзкую, хищную ухмылку, не сходившую с его лица. Он был крепким, жилистым, с наглыми, бегающими глазками и повадками матерого уличного вожака. Вокруг него тут же сгрудились еще двое таких же «отчаянных», взявшие на себя роль его верных «шестерок».
Я сразу понял, что с этим Крюком у нас будут проблемы. Он и в екатеринославском детдоме, как потом выяснилось, был «заводилой», держал в страхе всех младших, отбирал у них еду, заставлял на себя работать.
Так оно и вышло. Очень скоро Крюк попытался установить свои порядки. Работать он и его дружки категорически отказывались, целыми днями слонялись без дела, задирали других ребят, воровали еду из общего котла, отнимали у младших последние куски хлеба. На все увещевания Ивана Евграфовича, нашего «старшего товарища», они только нагло ухмылялись и огрызались.
— А чего это мы должны работать? — бахвалился Крюк, развалившись на нарах. — Мы — не простофили какие-нибудь. Пусть другие пашут, а мы будем жить в свое удовольствие. И кто нам что сделает?
Терпение наше лопнуло через несколько дней, когда Крюк со своими прихвостнями избил Митьку, нашего первого «пионера», за то, что тот не захотел отдать им свою порцию каши. Тот прибежал ко мне, плача и размазывая по лицу кровь из разбитого носа.
— Ну все, Крюк, доигрался, — сказал я мрачно, сжимая кулаки. — Пора тебе показать, кто в доме хозяин.
Мы с Гнаткой и Костиком, которые за последние месяцы благодаря моим тренировкам и своему упорству неплохо освоили азы самбо, подошли к Крюку, когда тот, развалясь на нарах, хвастался перед своими дружками очередным «подвигом».
— А ну, вставай, герой, — сказал я спокойно, но так, что у Крюка мурашки побежали по спине. — Поговорить надо.
Он было попытался огрызнуться, но, увидев наши мрачные, решительные лица, явно немного струхнул.
— А чего это ты?.. — пробормотал он, лениво слезая с нар и пытаясь «форсить», сохранить остатки своей наглости.