Ленька-активист
Шрифт:
Кинотеатр «Боммер», старейший в Харькове, гудел, как растревоженный улей. У входа толпилась самая разная публика. Морозный воздух был густо замешан на запахе дешевых папирос, конского навоза от стоящих у тротуара саней и горячих пирожков, которыми тут же, с лотка, торговала по уши закутанная в шерстяные платки торговка.
Разумеется, мне долго пришлось ждать Вику под тусклым светом фонаря. Я уже было решил, что мы непременно опоздаем на сеанс, когда ее изящная фигурка появилась среди снующих туда-сюда ломовых дровней и «лихачей». На фоне серой, бедно одетой толпы выглядела она просто ошеломительно. На ней была модная в том сезоне шубка-«горжетка» из серого каракуля с большим воротником,
— Не опоздал, товарищ активист! — усмехнулась она, демонстрируя жемчужные зубки. — Похвально. Для комсомольца пунктуальность — важное достоинство!
— Ах, оставьте! Такой же предрассудок, как и все остальное.
Давали американский фильм с Мэри Пикфорд. В этом году вся страна сходила по ней с ума. Фильм назывался «Полианна» — сентиментальная история о девочке-сироте, которая учила всех «играть в радость».
Мы вошли в зрительный зал. Он был набит битком, пахло мокрой от снега одеждой, пылью и нафталином. Тапер, пожилой человек с лицом обиженного гения, уже сидел за расстроенным пианино и наигрывал что-то бравурное. Мы с трудом нашли свои места в одном из задних рядов.
Погас свет. На экране замелькали черно-белые кадры. Мэри Пикфорд, с ее кудряшками и огромными, наивными глазами, страдала, радовалась, плакала и смеялась. Тапер, вдохновенно колотя по клавишам, сопровождал ее приключения то печальными, то веселыми мелодиями. Обстановочка в зале была самая расслабленная: гражданки сидели прямо в головных уборах, мужчины, не стесняясь, курили и лузгали семечки.
Я сидел рядом с Викторией, чувствуя тонкий аромат духов и тепло ее тела. В полумраке зала, под стрекот киноаппарата, все мои страхи и сомнения улетучились. Я был просто молодым парнем рядом с красивой девушкой, ну и сделал то, что сделал бы на моем месте любой другой парень: осторожно, словно боясь спугнуть птицу, я положил свою руку на ее колено, обтянутое плотной тканью платья.
Она не отстранилась. Только на мгновение повернула ко мне лицо, и в полумраке я увидел, как блеснули ее глаза. В них была все та же насмешка, но теперь к ней примешивалось что-то еще — любопытное ожидание.
После сеанса мы вышли на морозную, заснеженную улицу.
— Ну как тебе американская агитка? — спросил я, пытаясь говорить небрежно.
— Слишком много сахара, — поморщилась она. — Ну и, разумеется, самый яркий пример буржуазной морали. Настоящая, свободная женщина не должна ждать милости от богатых тетушек. Она должна сама строить свое счастье.
— И как же, по-твоему, она должна его строить, в «мире капитала»? — усмехнулся я.
— Смело. Решительно. Отбросив все предрассудки, — она посмотрела на меня в упор. — А теперь, командир, куда мы идем изживать буржуазные пережитки? Ты обещал ресторацию!
Я повел ее в небольшое кафе на Сумской, которое мне порекомендовал Павел. Это было нэпманское заведение, с белыми скатертями, официантами в крахмальных рубашках и заоблачными ценами. Впрочем, я, получив на заводе первую зарплату червонцами, мог себе это позволить. Мы сидели за столиком у окна, пили горячий чай с лимоном и ели котлеты, которые оказались на удивление вкусными. Виктория рассказывала о своем обществе «Долой стыд», о борьбе за новую мораль, о грядущем освобождении человечества от оков стыда и ревности. Выглядело все, конечно, крайне забавно: девушка в красивой модной одежде, распространяющая вокруг себя аромат духов,
— А ты, Леонид? — наконец, спросила она. — Хочешь присоединиться к тем, кто строит новый мир?
— Знаешь, — усмехнулся я, — что-то я думаю, что строить его нужно не посредством лозунгов, а более весомым способом: с помощью паровозов, турбин и парашютных вышек.
Она рассмеялась.
— Таковы все мужчины. Вечно копаетесь в ваших шестеренках, компаундах и экономайзерах!
— Я — только в шестеренках! Компаунды — это у паровозников, тут я не причем!
Вечер пролетел незаметно. Когда я расплатился, отдав за ужин почти треть своей зарплаты, она посмотрела на меня с вызовом.
— Ну что, товарищ Брежнев, может быть, проводишь меня до дома? Или ты боишься, что твоя комсомольская ячейка вынесет тебе строгий выговор за аморальное поведение?
— Возможно, моя комната ближе, — сказал я, чувствуя, как снова начинает колотиться сердце.
Трамваи уже не ходили, но мы были рады прогуляться по ночному Харькову. Хрустя свежевыпавшим снегом, уже за полночь добрались мы до моей каморки. Тут было холодно и неуютно, единственная лампочка тускло освещала железную кровать, шаткий стол и стопку книг. Но мы этого не замечали. Едва войдя на порог, я просто притянул ее к себе. В ту ночь мы были не комсомольским активистом и не проповедницей свободной любви — мы были просто мужчиной и женщиной, двумя молодыми, полными жизни существами, затерянными в этом огромном, холодном, суматошном городе. Не было больше ни лозунгов, ни планов — осталось лишь тепло двух человеческих тел, нашедших друг друга.
Наш успех с парашютной вышкой не остался незамеченным. Через несколько дней после торжественного открытия в харьковской газете «Пролетарий» вышла большая статья под заголовком «Комсомольцы штурмуют небо!». В ней с восторгом описывалась наша инициатива, приводились восторженные отзывы первых «парашютистов», а в конце красовалась моя фотография — я, в своей саржевой рабочей куртке, с комсомольским значком на груди, стою на фоне нашей вышки. Подпись гласила: «Леонид Брежнев, студент ХТИ, комсомолец, инициатор и руководитель строительства».
Я держал в руках этот пожелтевший, пахнущий типографской краской листок и понимал — это прекрасный момент, когда надо ковать железо, пока горячо. Нельзя было дать этой волне утихнуть: нужно было оседлать ее и направить в нужное русло. Товарищ Сталин, может быть, даже не увидит этой статейки, а если и обратит на нее внимание, то не факт, что догадается, что этот самый Брежнев из газеты — тот самый его корреспондент, не один год бомбардирующий его письмами. Надо закрепить успех!
В тот же вечер, вымотавшись после учебы и смены, я, заперевшись в своей каморке, снова сел за стол: пришло время для очередного письма товарищу Сталину. Теперь я писал ему не как безвестный комсомолец из провинции, а как организатор успешного, замеченного прессой, дела.
'Дорогой товарищ Сталин!
Спешу доложить Вам о скромном, но, как мне кажется, важном успехе на фронте работы с молодежью. Силами комсомольской ячейки нашего Харьковского технологического института была построена и введена в эксплуатацию первая в городе парашютная вышка. Эта инициатива, поддержанная партийными, военными и хозяйственными организациями города, вызвала огромный энтузиазм среди студенчества и рабочей молодежи. Сотни молодых людей уже совершили свои первые прыжки, получив начальные навыки и, что самое главное, заразившись любовью к небу, к авиации.