Ленька-активист
Шрифт:
— Но, Аделаида Израилевна, — пытался увещевать я ее. — На эти десять рублей вы сейчас на рынке купите больше, чем на старые «миллионы» на прошлой неделе.
Я показывал ей газеты с текстом декрета, пытался объяснить ей про золотое обеспечение, про паритет. Все было бесполезно. Она стояла на своем.
В конце концов, я нашел выход. Я пошел в ближайший банк, разменял один из своих червонцев на гору старых, уже никому не нужных, совзнаков и принес ей целую пачку этих блеклых бумажек.
— Вот, Аделаида Израилевна, — сказал я, вываливая на стол это бумажное богатство. — Ваши миллионы.
Мадам
— Вот! Вот это я понимаю. Вот это — деньги. А то — «твердый рубль»… Сколько мошенников развелось последнее время!
Она ушла в свою комнату, а я остался стоять посреди коридора, раздумывая, как же сложно иметь дело с упертыми пожилыми дамами.
Впрочем, с молодыми иметь отношения — тоже не сахар. По крайней мере, с Викой они как начались крайне странно, так и развивались черти как — резко, прерывисто, как телеграфная морзянка. Она все больше напоминала мне кошку, что гуляет сама по себе: приходила, когда хотела, и уходила, не прощаясь, по-английски. После ее визитов в моей холодной каморке еще долго пахло ее духами, а на душе оставалось смешанное чувство опустошенности и какого-то странного, болезненного счастья. Вика могла пропасть на неделю, не давая о себе знать, а потом вдруг явиться ко мне поздно вечером, без предупреждения, с горящими глазами и какой-нибудь безумной идеей.
— Леня, а давай завтра махнем за город, на лыжах! — заявляла она, сбрасывая у порога свою каракулевую шубку.
— Вика, у меня завтра зачет по сопромату, — пытался возражать я.
— Сопромат подождет! — смеялась она. — А зима — нет!
И мы ехали. Или шли в театр, или просто бродили по заснеженным улицам ночного Харькова. Она была неутомима, полна какой-то дикой, необузданной энергии. С ней никогда не было скучно, но никогда не было и спокойно.
Все дело в том, что она жила в другом мире. Дочь крупного «ответственного работника», она имела доступ ко всему, о чем я и мои товарищи могли только мечтать: поездки в ГУМ в Москву, хорошая одежда, импортные товары. Ей не нужно было думать о завтрашнем дне, о деньгах, о пайках, о карьере.
Иногда наши встречи обходились мне очень дорого.
— Леня, я умираю, как хочу пирожных! — заявляла она, останавливаясь у витрины нэпманской кондитерской, где на подносах, как драгоценности, лежали эклеры и «наполеоны».
И я, скрепя сердце, заходил и оставлял там свой недельный заработок, покупая ей эти воздушные, пахнущие ванилью и буржуазной роскошью пирожные. Она ела их с детским восторгом, а я смотрел на нее и думал о том, как я протяну теперь до зарплаты и у кого можно урвать очередную «пятерку». Но я не мог ей отказать. Было в ней что-то такое, что заставляло меня забывать и о сопромате, и о деньгах, и о моих амбициозных планах. Нет, я, конечно, пытался говорить с ней о своих планах, о будущем, о карьере. Но она только смеялась в ответ:
— Ах, оставь этот мелкобуржуазный треп! — говорила она. — Кто знает, что будет завтра? Может, мировая революция, а может, и комета на землю упадет. Жить нужно здесь и сейчас, Леня! Дышать полной грудью!
Я понимал, что так долго продолжаться не может, что эти отношения — тупик. Что рано или поздно
Развязка наступила в феврале. В один из тех серых, промозглых дней, когда небо над Харьковом висит низко, как грязная мокрая тряпка, и кажется, что до весны еще целая вечность. Я возвращался с завода, уставший и злой. В цеху случился аврал, и я, промерзший до костей, мечтал только об одном — добраться до своей каморки и завалиться спать. И вдруг, на углу Сумской, увидел ее. Вика шла под руку с высоким, щеголевато одетым молодым человеком в форме командира РККА с двумя «шпалами» в петлицах. Они о чем-то весело смеялись, и она, запрокинув голову, смотрела на него снизу вверх тем самым взглядом, который я так хорошо знал. Взглядом, который обещал все.
И тут внутри у меня что-то оборвалось. Нет, я, конечно, всегда помнил о ее «свободных» взглядах: она говорила об этом постоянно. Но одно дело — знать, и совсем другое — видеть.
Через три дня она, как ни в чем ни бывало, заявилась ко мне. Принесла откуда-то добытые апельсины, пахнущие солнцем, морем и далекими, недоступными странами.
— Леня, смотри, что у меня есть! — щебетала она, раскладывая их на моем шатком, заваленном чертежами столе. — Будем изживать витаминный голод! Настоящие, из Яффы!
Я молчал, глядя в окно, за которым кружился редкий снег.
— Что с тобой? — она удивленно посмотрела на меня. — Ты какой-то… неживой. Сопромат опять завалил?
— Я видел тебя Вика, — сказал я тихо, не поворачиваясь. — На Сумской. С военным.
Она на мгновение замерла, потом ее брови удивленно поползли вверх.
— Видел? Ну и что? Это мой старый знакомый, мы вместе в кружке эсперанто занимаемся. Он — очень славный малый. Мы просто гуляли.
— Просто гуляли? — горько усмехнулся я, поворачиваясь к ней.
— Леня, ты что, ревнуешь? — она рассмеялась, и этот легкий, беззаботный смех резанул меня по сердцу. — Я же тебе говорила: ревность — уродливый пережиток собственнической морали. Это чувство, которое унижает и того, кто ревнует, и того, кого ревнуют. Мы — свободные люди. Мы не принадлежим никому, как вещи!
— Ну, то есть — сегодня со мной, завтра — с ним?
— А почему нет? — она посмотрела на меня с искренним недоумением. — Если мне хорошо с тобой, и хорошо с ним? Разве это преступление? Любовь — это не паек, который выдают по карточкам, в одни руки. Это — солнце, оно светит для всех!
И в этот момент я понял, что все кончено. Я не мог, не хотел жить по ее правилам. Мне нужно было все или ничего.
— Знаешь, Вика, — сказал я, и голос мой прозвучал глухо и отчужденно. — Я, наверное, не дорос до твоей свободной морали. Я — собственник. Пережиток прошлого. И поэтому я не вижу больше смысла в наших встречах!
Она удивленно посмотрела на меня.
— Ты что… ты меня прогоняешь? Из-за этих глупых, мещанских предрассудков?
— Я просто ставлю точку, — сказал я. — Мы слишком разные.