Ленька-активист
Шрифт:
— Так точно, товарищ командир! — по-военному гаркнул я, чем заслужил его удивленный взгляд.
И лишь после понял, что «так точно» — это выражение из царской армии, а в обиход военных вернется лишь позже. Повезло, что товарищ Рогов сам из бывших офицеров.
— Вот и договорились, — кивнул он секунду спустя.
Он взял лист бумаги и на бланке Военно-научного общества своим твердым, размашистым почерком написал несколько строк.
— Вот. Это — «отношение» на имя начальника складов связи УВО, товарища Степанова. Передашь ему от меня. Думаю, он не откажет.
Начсклад Степанов не отказал. И дело пошло.
Вечерами
А потом, в конце января 1924 года, случилось то, чего все давно ждали и боялись.
Новость пришла, как удар грома среди ясного неба. Умер Ленин.
Утром газеты вышли с траурными рамками. Из репродукторов на улицах, установленных в самых людных местах, неслись траурные марши, прерываемые голосом диктора, зачитывавшего правительственное сообщение. Город замер, погрузился в какое-то оцепенение. Люди ходили с растерянными, встревоженными лицами, говорили шепотом. Казалось, оборвалась какая-то главная, несущая нить, на которой держался весь этот новый, еще такой хрупкий мир.
На следующий день по всему городу, на всех заводах и во всех учреждениях, прошли траурные митинги. В нашем институте митинг состоялся в самой большой, колонной, аудитории. Она была набита до отказа. Студенты, преподаватели, рабочие с ХПЗ — все пришли проститься с вождем.
На сцене, за столом, покрытым красным кумачом, сидели члены парткома, ректор, наш комсомольский актив. В центре стола — большой портрет Ленина, обрамленный черной лентой.
Выступил ректор, секретарь парткома. Выступали старые большевики, вспоминавшие о встречах с Ильичем. Говорили долго, с надрывом. Потом слово дали мне, как одному из самых активных комсомольцев.
Я вышел на трибуну. В зале стояла мертвая тишина. Я смотрел на сотни обращенных ко мне лиц, на которых читались растерянность, скорбь и тревога за будущее, и понимал, что сейчас от меня ждут не просто красивых слов. От меня ждут уверенности.
— Товарищи, — начал я, и мой голос, усиленный акустикой зала, прозвучал неожиданно твердо и гулко. — Умер Ленин. Ушел из жизни величайший гений человечества, наш вождь, наш учитель. Это — невосполнимая утрата для всех нас, для всей нашей страны, для всего мирового пролетариата. Но Ленин не умер! Ленин жив в наших сердцах, в наших делах! Он жив в дымящихся трубах наших заводов, в гудках паровозов, в огнях строящихся электростанций! И лучшей памятью об Ильиче будет не скорбь и слезы, а наш, товарищи, ударный труд, учеба, укрепление единства партии и комсомола! Мы, молодое поколение, должны подхватить знамя, выпавшее из его могучих рук, и с честью пронести его дальше, к полной и окончательной победе коммунизма!
Я говорил, а сам думал о другом. О том, что теперь, после смерти Ленина, борьба за власть в Кремле разгорится с новой, чудовищной силой. И от того, кто победит в этой борьбе, зависела судьба не только партии, но и всей страны. И моя собственная судьба тоже.
После смерти Ленина перемены не заставили себя долго ждать. Одной из первых, и самых ощутимых, стала финансовая реформа.
Гиперинфляция, вызванная печатанием ничем не обеспеченных
И вот, в феврале 1924 года, правительство наконец решилось. Выпуск совзнаков был прекращен, они изымались из оборота. Единственным законным платежным средством в стране объявлялся твердый, обеспеченный золотом червонец. Были выпущены новые казначейские билеты и серебряная разменная монета. Старые совзнаки подлежали обмену по чудовищному курсу: 50 тысяч рублей дензнаками образца 1923 года за один новый, советский рубль. А так как в 1923 году уже была деноминация 1 к 100, то за один новый рубль давали 5 миллионов рублей образца 1922 года. Для страны это было спасением. Для многих простых людей, не успевших обменять свои обесценившиеся миллионы, — трагедией.
В нашей студенческой среде реформу встретили со смешанными чувствами.
— Ну, наконец-то, — говорил Павел, разглядывая золотую монету — точь-в-точь царский империал, только вместо двуглавого орла на аверсе его был изображен мужик-сеятель. — Хоть на деньги похоже, а не на фантики.
— Порядок будет, — соглашался я.
— Ага. Царские деньги, один-в-один. Поигрались с пайками, с миллионами, и от чего ушли, к тому и возвратились! — тут же растерянно возражал Павел.
Впрочем, все соглашались, что теперь все стало проще и понятнее. Зарплата на заводе, стипендия, цены на рынке — все считалось в твердых рублях и копейках. Эпоха миллионов и миллиардов закончилась. Начиналась новая, более стабильная, но, как я понимал, не менее сложная и опасная жизнь. Борьба за власть вступала в свою решающую фазу. И я должен был быть к ней готов.
Эпоха миллионов закончилась. И я, получив на заводе первую зарплату новыми, хрустящими, пахнущими типографской краской рублями, отправился платить за свою чердачную каморку.
Моя хозяйка, мадам Гершензон Аделаида Израилевна, была колоритной дамой уже довольно-таки почтенного возраста. Вдова зубного врача, она умудрилась сохранить в своей большой квартире осколки дореволюционного быта: плюшевые портьеры, фикус в кадке и привычку говорить с легким одесским акцентом. Я постучал в ее дверь и, когда она открыла, с гордостью протянул новенькую купюру:
— Аделаида Израилевна, вот, за комнату. Как договаривались, десять рублей.
Она взяла деньги, поднесла их к своим подслеповатым глазам, покрутила в руках.
— Молодой человек, — сказала она, и в ее голосе прозвучали нотки крайнего недоумения. — Что это вы мне даете? Это что, деньги?
— Так реформа же, Аделаида Израилевна, — попытался объяснить я. — Совзнаки отменили. Теперь это — «твердый рубль». Один такой рубль стоит пятьдесят тысяч старыми!
Мадам Гершензон поджала губы и посмотрела на меня, как на неразумное дитя.
— Молодой человек, не делайте мне голову с вашей реформой. Я женщина старая, в ваших советских играх не разбираюсь. Я что, по-вашему, не помню, как раньше было? При Государе императоре цены были твердые: фунт мяса — двадцать копеек, десяток яиц — пятачок. Потом пришли вы, большевики, и начались эти ваши миллионы. Я долго в них не верила, все вещи продавала по старым, твердым ценам. И что же теперь? Нет уж.
Она с негодованием протянула мне деньги обратно.
— Нет уж, извольте! Хочу получать по-прежнему! Миллионы, так миллионы!