Ленька-гимназист

Семин Никита

Камыши раздвинулись, и я увидел… Костенко, бывшего красного коменданта. Только сейчас он был совсем не похож на того уверенного человека в кожанке. Теперь он сидел на земле, прислонившись спиной к стволу ракиты, осунувшийся и бледный. Одежда на нем была изорвана, один сапог снят, штанина галифе покрыта темным, казавшимся почти черным в сумерках пятном.

Я остолбенел от удивления. Костенко! Здесь? Но ведь красные ушли! Он должен был уйти с ними!

Я быстро огляделся по сторонам — не следит ли кто? Не ловушка ли это? Но берег был по-прежнему пуст, солнце почти

скрылось, сгущались сумерки. Нет, мы явно были одни.

— Вы?! Товарищ Костенко? Что вы здесь делаете? Вас же… вы же должны были уйти? — все еще не веря своим глазам, неловко пробормотал я.

Костенко попытался приподняться, но тут же скривился от боли и снова опустился на землю, придерживая раненую ногу.

— Не сумел, — прохрипел он, голос его был слаб и то и дело прерывался от боли. — Тут, вишь, брат, как оно вышло… Мы до последнего держались, там, у завода…

— Зачем? Наши же отступали!

— Надо было… отвлечь их… белых… — Костенко поморщился, видимо, каждое слово давалось ему с трудом. — Они по заводу били… артиллерией… где платформы ваши стояли… Мы им во фланг зашли с комендантским отрядом… как бы маневр обходной… Вроде удалось — пушки мы их, конечно, не взяли, но хоть оттянули огонь на себя… Платформы-то… ушли? Отец твой успел?

— Всё хорошо, — кивнул я, вспоминая грохот того боя. — Успели!

— Хорошо! Значит… не зря…

Костенко закрыл глаза на мгновение, на лице его отразилось облегчение.

— А потом… потом они на нас навалились… всеми силами… Почти все полегли… Ребята… прикрывали меня… до последнего… А я, вишь, плавнями пошел… думал, может лодку яку найду… переправиться…

Он снова поморщился, коснулся раненой ноги.

— Вот тут… у самого берега… и зацепило… пулей… Добрался сюда… в плавни… сил хватило только забиться… схорониться… Дальше… не могу…

Он посмотрел на меня умоляющим, лихорадочно блестящим в сумерках взглядом.

— Помоги, Ленька… Один я тут… пропаду… Рана эта… — он кивнул на ногу. — Далеко не уйду. Кровоточит, зараза. Да и сил нет совсем — голод! Двое суток не ел, крошки во рту не было. А сил бежать у меня уже и нет! Боюсь, нога воспалиться может, тогда всё, карачун. Пропаду.

Он снова посмотрел на меня, и по взгляду его я понял — мужику реально очень плохо. Костенко вновь заговорил, и в голосе его послышалась отчаянная надежда:

— Помоги, парень… Ты же наш парубок, из рабочих, из пролетариев!

Я стоял над ним, и вихрь мыслей метался в моей голове. Помочь Костенко — это был огромный риск. Ведь только-только благодаря с таким трудом добытой охранной грамоте меня оставили в покое, и вот, на тебе! Ведь если какой-нибудь Козлик или кто-то еще из его шатии-братии сможет пронюхать, что я укрывал красного коменданта — всё, пощады не будет ни мне, ни моей семье. Реально шлепнут безо всяких разговоров. Но и бросить его здесь, раненого, обреченного на верную смерть — это тоже прям не по-людски. Я вспомнил, как он по-отечески похлопал меня по плечу тогда, у ревкома, когда выписал тот злополучный отрез. Нет, я не мог его бросить. Нужно было что-то делать. Но что?

—

Хорошо, — сказал я наконец, и голос мой прозвучал тверже, чем я ожидал. — Я помогу. Но уйти прямо сейчас с раненой ногой не выйдет. И лодку сейчас, в темноте, пока найти не выйдет. У нас тут недалече шалаш есть, мы с ребятами там Полевого прятали. Там сухо, и кто не знает — ни в жисть не найдёт! А я еду принесу. И перевязку надо срочно сделать. Конечно, пройти придется, но там безопаснее. Подняться сможете, дяденька Костенко?

— Попробую!

Раненый снова попытался подняться, опираясь на здоровую ногу и цепляясь руками за ствол ракиты. Даже в сумерках я заметил, как лицо его стало серым от боли.

— Опирайтесь на меня!

Шагнув ближе, я подставил плечо. Он тяжело навалился на меня, обдав запахом пороха и крови. И мы потихоньку двинулись вглубь плавней, то и дело оборачиваясь по сторонам.

— Нет… ничего…

Костенко бессильно покачал головой.

— Я принесу. Дома поищу тряпья чистого. Йод, кажется, был… Вы дойти сможете?

Идти было сущим адом. Костенко стонал сквозь зубы при каждом шаге, но упрямо шел вперед. Мои ноги по щиколотку вязли в холодном, чавкающем иле, цепкие ветки ивняка хлестали по лицу. Сумерки стремительно сгущались, превращая плавни в темный, враждебный лабиринт.

Пока мы так ковыляли к шалашу, поминутно озираясь по сторонам, я вновь и вновь раздумывал и взвешивал, правильно ли поступаю. Риск? Огромный. Но и ставка высока. Ведь красные обязательно вернутся. Деникин обречен, как и всё белое движение. А спасти коменданта, это же не просто доброе дело. Это, если посмотреть на дело под правильным углом — первая ступенька моей будущей карьеры! Удачно подвернувшаяся возможность, можно сказать — вложение в будущее. Да жалко же его! Нормальный мужик, а его ведь, если найдут, расстреляют на месте!

Наконец, мы выбрались на небольшую сухую полянку, скрытую густыми зарослями лозы. Здесь, под старой ивой, и прятался наш шалаш — неказистое сооружение из веток лозы и пучков камыша, завешенное спереди куском старого брезента.

— Ну вот! Не дворец, конечно, но внутри сухо и совершенно незаметно со стороны берега. Если только с реки кто-то спалит: Полевой нас так и нашел.

Я помог Костенко забраться внутрь и устроиться на подстилке из прошлогодней сухой травы. Он тут же обессилено откинулся назад, закрыв глаза.

— Спасибо, Ленька… — прошептал он, не открывая глаз. Голос его был совсем слабым. — Век… не забуду… Слушай, ты знаешь, где живёт Свиридов Иван Евграфович — рабочий с вашего завода, инструментальщик.

Мне оставалось лишь пожать плечами. Возможно, настоящий Лёнька Брежнев и знал этого Свиридова. Но я — нет.

— Ладно, слушай. Он живет у станции, переулок, кажется… Канатный, что ли. В общем, его улица выходит аккурат к стрелке; там еще штабель старых шпал лежит. Его дом второй от железки. Скажешь ему, что, мол, от Климент Егорыча. Это я. И пароль — «Нева». Он поймет. Надежный товарищ. Расскажешь ему, где я. Только смотри, о нём — никому! Опасно… и для него, и для тебя… Понял?