Ленька-гимназист
Шрифт:
— А ну, шпана, брысь с дороги! — гаркнул тот, что в бурке, натягивая поводья. Лошадь под ним беспокойно переступила копытами. — Чаво вы тут трётися?
Мальчишки шарахнулись в стороны, готовые броситься врассыпную. Я тоже попятился, стараясь ничем не выдать охватившего меня страха и принять самый беззаботный, невинный вид.
— Хлопци, ви шо тут робите? — спросил другой, в свитке.
— Та… Та ми гильзи шукаемо! — пискнул Костик
Между тем взгляд всадника в бурке остановился на мне.
— А ты шо за гусь? Сматри, який харный патрубок… тильки
Бандит прищурился; в глазах его мелькнуло что-то злое, пьяное и совершенно отмороженное. И сразу же стало отчётливо ясно: горе тому, кто не сумеет убедительно ответить «нет» на этот вопрос.
Сердце ухнуло куда-то к яйцам. Я вспомнил вчерашний рассказ отца: «Крестился, крест нательный показывал — ни в какую!». Однако чубатый подонок ждал уже какого-то ответа.
— Русский я! Православный! — выпалил я, а потом, сам не зная зачем, добавил, вспомнив отцовскую горькую шутку: — Аль мне портки сымать, писюн показывать?
Всадник сначала опешил, а потом вдруг громко заржал, хлопнув себя по ляжке.
— Га-га-га! Слыхал, хлопцы? Портки сымать! От бляха-муха, москалик языкастый! А ну, геть отсэдова, пока нагайки не почастував!
Устрашенные, мы юркнули в боковую улочку, и сделали это явно напрасно.
Пройдя буквально сотню шагов, мы услышали вдруг стрельбу и крики.
— Ух ты! Лавку Эрлиха громят! Бакалейщика! — восторженно завопил вдруг Гнатка. — Айда смотреть!
Действительно, целая толпа пьяного, озверевшего быдла окружила угловой дом. Заправляла всем ватага развязных парней в расстегнутых гимнастерках, некоторые с винтовками через плечо или просто с нагайками в руках. Они громко гоготали, задирали прохожих, останавливали подводы. Хозяева жизни, григорьевцы… Со свистом и гиканьем пара молодцов прикладами выламывали дверь, пока остальные закидывали камнями окна второго этажа. Здесь же кучковался и местный разномастый народ, с явным предвкушением ожидавший разгрома еврейской лавки.
С жалобным звоном на улицу полетели стекла, загремело листовое железо сорванной вывески, и торжествующая толпа хлынула внутрь. Раздался треск разбиваемых дверей и ящиков. Разгоряченная солдатня бросилась выносить коробки с монпансье, бочонки, ящики с консервами; из разорванных мешков сыпалась на землю мука, мятые пачки чая и папирос усеяли улицу.
Вдруг в дверях лавки появилась пара чубатых молодцов, волокущих седовласого старика в ермолке и чёрном лапсердаке. Типически иудейское лицо его было залито кровью. Третий подталкивал прикладом винтовки согнувшуюся в три погибели пожилую женщину. А за ними двое других хохочущих «вояк» вытащили за шиворот кутающуюся в шаль молодую женщину, за юбку которой отчаянно цеплялись двое детей — мальчик лет шести и девочка на год-другой постарше.
Появление хозяев лавки вызвало настоящий взрыв гнева.
— Уу, ворожина лютый! — раздались из толпы голоса. — Всех в свою кабалу взял!
Из толпы вдруг выбежала здоровая тётка в вышитой малороссийской рубашке и паневе. Ее выпуклые черные глаза были люто и решительно устремлены
— А, жидовские морды! — закричала она пронзительным, базарным голосом. — Пряталися, да! Думалы, ми не знайдемо? Ничего, хлопчики наши родные вас всех переловят! На столбы их, родненькие, ласкаво просимо!
Я как загипнотизированный смотрел на происходящее. Вот сейчас они убьют эту женщину, а пожалуй что и детей… Что делать?! Страх парализовал тело, но одновременно в груди закипала какая-то незнакомая мне, палящая ярость. Я вдруг отчетливо понял, что ненавижу эту гогочащую мразь, ненавижу так, что с удовольствием выкатил бы в переулок «максим» и положил бы их всех на месте.
Но «максима» у меня нет.
И тут женщина, мать этих детей, извернулась с нечеловеческой силой пронзительно закричала что-то на идиш и зубами вцепилась в руку одного из конвоиров.
Тот взвыл, согнулся, выронив нагайку. Второй замахнулся прикладом винтовки. Все буквально на секунду обернулись на шум. И этого оказалось достаточно.
Дети, как затравленные зверьки, метнулись в темный проулок между сараями.
Я — за ними. Костик и Гнашка рванули за мною.
В два счёта мы догнали бегущих детей.
— Падайте! Мертвыми прикиньтесь! Быстро! — прошипел я, толкая их на пыльную землю. Оба, в ужасе оглянувшись на меня, безропотно рухнули. Я наклонился и сделал вид, что изо всех сил пинаю их ногами.
В проулок, тяжело дыша и ругаясь, ввалились два григорьевца. Нагаек у них уже не было, зато в руках были винтовки.
— А ну, стой, пацан! Куди жиденят див? — рявкнул один, целясь в меня.
Я выпрямился, пытаясь казаться старше и злее.
— Дяденьки, а дайте мы сами их замочим! — выплюнул я слова, в отчаянии понимая, что правильная русская речь может возыметь на этих пьяных уродов обратный ожидаемому эффект. — Так сказать, по-нашему, по-народному?
Но на помощь мне пришел Коська.
— Та ось вони! Догнав гаденят! — и презрительно пнул ближайшего ребенка. — Сами нарвались! Шустрые, стерво! Можна, дядьку, я йих сам?.. А то у вас, мабуть, дила поважнише э?
Они недоверчиво переглянулись, посмотрели на дрожавших в пыли детей.
— Тю! Херой! — хмыкнул второй, сплевывая. — Ишь, управился! Та ну йих к бису. Ходимо, Миколо, там роботи повно.
Они опустили винтовки и, махнув рукой, выбрались из проулка.
Я подождал, пока топот их сапог затихнет. Сердце стучало так, что отдавало в ушах.
— Вставайте… — шепнул я детям. — Живо! За мною!
— Лёнька, тикаемо! Зарубають! — откуда ни возьмись рядом материализовался Гнатка, бледный, с перекошенным лицом. Он схватил меня за рукав и потащил за собой в кусты у насыпи.
Мальчик и девочка поднялись, трясясь как осиновые листочки. Их огромные темные глаза были полны невыразимого ужаса.
— За мною, кажу! Бегом!
И мы побежали. Дворами, переулками, огородами, прячась за сараями и заборами, пока наконец не достигли нашего дома.