Ленька-гимназист
Шрифт:
Новые хозяева лихим кавалерийским наскоком заняли управу, почту, телеграф и железнодорожную станцию. Мы с ребятами, ошарашенные такой быстрой сменой декораций, забились за чужую телегу, наблюдая за происходящим. Казаки Мирошниченко с гиканьем носились по улицам, палили в воздух, вытаскивали из домов перепуганных чиновников и «буржуев». Начинался новый передел власти, новый виток хаоса и грабежей. Впрочем, небогатых обывателей сильно не притесняли: махновцы были, по их словам, «против жыдов, офицерья и комиссаров».
Я смотрел на это и думал о том, как же хрупка и непостоянна любая власть в этой войне. Вчера — красные, сегодня —
Вечером того же дня отец вернулся с завода взбудораженный и немногословный. За ужином, когда мы остались одни, он рассказал, что новый хозяин города, атаман Мирошниченко, необъятной ширины казак в долгополой свитке и бархатных галифе, уже успел наведаться на завод. Первым делом, конечно, поинтересовался взорванным бронепоездом. Вот как описывал это отец:
— Эх, хлопцы, дюже поторопились вы! — с досадой произнёс атаман, осматривая развороченный паровоз и злобно кусая свой смоляной ус. — Яка гарна махина! Батьке Махно она нынче дюже пригодилась бы супротив беляков!
На что кто-то из рабочих, осмелев, ответил ему, что если бы бронепоезд остался цел и вышел бы из ворот завода, то лихой наскок махновцев на Каменское превратился бы в настоящую бойню, и неизвестно, кто бы тут теперь хозяйничал. Атаман почесал в затылке, хмыкнул, но спорить не стал — видимо, резон в этих словах был.
Приход новых хозяев, что сами себя называли «махновцами», а на деле, судя по всему, были его ситуативными союзниками, произвел на Гнатку оглушительное, неизгладимое впечатление. Он был в восторге. Вот она, настоящая вольница, о которой он мечтал!
— Вот это жизнь, Ленька! — горячо шептал он мне, когда мы на следующий день встретились на футбольном пустыре. Глаза его буквально горели. — Видал? Никаких тебе господ офицеров, никаких комиссаров, никаких начальников! Сами себе хозяева! Воля! Анархия — мать порядка!
— Да какой там порядок, Гнат, — усмехнулся Коська, который относился к новым «хозяевам» с изрядной долей скепсиса. — Пьяные по улицам шатаются, палят куда ни попадя. У соседа нашего, дядьки Семена, курей всех переловили. Это, по-твоему, порядок?
— Зато никто шапку ломать не заставляет! — парировал Гнатка. — И если кто не по-людски живет, буржуй какой или прихвостень старого режима, так ему и всыпать можно по первое число! Справедливость!
Гнатка в эти дни еще больше сблизился с Митькой Баглаем, который при новых хозяевах почувствовал себя как рыба в воде, важный и нужный. Митька, оказалось, не просто внук старого махновца, но и сам уже успел понюхать пороху, примкнув к какому-то летучему повстанческому отряду. Он даже познакомил Гнатку со своим дедом — пулеметчиком на одной из тачанок, длинноусым седовласым стариком, с отеческой снисходительностью отнесшимся к восторженному пацану и даже пару раз позволившем ему посидеть за «максимом».
Благодаря этой неожиданной дружбе Гнатки с «настоящими анархистами», мы с Костиком тоже получили своего рода негласную «охранную грамоту». Статус «сочувствующих анархии» и знакомых с «людьми батьки» давал некоторую неприкосновенность от реквизиций и случайных наездов со стороны разгулявшихся повстанцев. Жизнь в городе при махновцах стала
Однако слухи, долетавшие извне, с «большой земли», были тревожными и противоречивыми. Говорили, что Деникин, несмотря на прорыв Махно в его тылы и потерю Екатеринослава, упорно продолжает свое победное наступление на Москву. Что белые взяли Курск, а потом и Орел, и до столицы большевиков остается всего ничего, какой-то один переход. И вот, наконец, Деникин, видимо, решил разобраться с «махновской язвой» в своем тылу. Прошел слух, подтвержденный вскоре паническими разговорами самих махновцев, что на подавление повстанцев Махно и возвращение Екатеринослава брошен один из самых жестоких и удачливых белых генералов, Слащев, со своей отборной «дикой дивизией» из чеченцев и ингушей, при поддержке нескольких бронепоездов.
Вскоре всё Каменское услышало весомое подтверждение этим слухам. Однажды утром, когда мы с ребятами направлялись к реке, со стороны Екатеринослава донесся глухой, раскатистый гул артиллерийской канонады. Он продолжался несколько дней, то затихая на время, то возобновляясь с новой силой. Звуки эти, тяжелые, мощные, особенно чётко слышались по ночам. Говорили, что это белые обстреливают город из тяжелых шестидюймовых морских орудий, установленных на бронепоездах.
В Каменском вновь стало неспокойно, что предвещало новую смену власти. Махновцы засуетились, стали спешно грузить на подводы захваченное в казармах «государственной стражи» оружие, мануфактуру с железнодорожных складов, ещё какое-то имущество, спешно содрали «контрибуцию» с местных коммерсантов и отдельно — с заводского начальства, и, как говорят, много кого ограбили.
А потом, так же внезапно, как и появились, они исчезли. Однажды утром город проснулся — и не увидел на улицах ни тачанок, ни всадников в папахах с чёрными лентами. Махновцы ушли, не прощаясь, растворились в ночной степи, увозя с собой все, что смогли унести. Видимо, вести из-под Екатеринослава были совсем плохи.
Какое-то время в Каменском царило безвластие. Ни красных, ни белых, ни Махно. Город замер в тревожном ожидании. Люди боялись выходить на улицы, лавки были закрыты. Эта неопределенность была, пожалуй, страшнее любой власти.
— Вот тебе, Гнатка, настоящая анархия, — тогда сказал я другу, — никакой власти. Абсолютно.
Но продолжалось это недолго. Через пару дней в город снова вошли белые. Правда, на этот раз их было значительно меньше, чем прежде. И это были не охранные полки, а какой-то сводный отряд, потрепанный в боях, усталый и озлобленный. Они заняли Управу, выставили посты, но прежнего рвения в наведении «порядка» уже не проявляли. До репрессий и реквизиций у них, видимо, не было ни времени, ни сил. Основные бои, как говорили, перемещались на юг, в сторону Крыма, куда, по слухам, отступил теснимый Слащевым Махно.