Ленька-гимназист

Семин Никита

— Иван Евграфович! — выпалил я с порога, едва он открыл дверь. — Ушел! Ушел наш «подарочек», «Генерал Скоблев»! И не сразу встал! Значит, все по плану!

Свиридов посмотрел на меня внимательно, потом на его лице появилась едва заметная, но очень довольная усмешка.

— Знаю, Ленька, знаю, — кивнул он. — Уже донесли. Ушел… да недалеко. Верст двадцать от города отмахал, и все — встал колом. Говорят, буксы на одной из платформ так раскалились, что дым пошел. А потом и вовсе заклинило их. Теперь стоит, пути перегородил. Будут его обратно тащить,

ремонтировать… А это время, Ленька, время! Может, и не успеют его в дело пустить, как следует.

Я слушал его, и радость переполняла меня. Удалось! Получилось! Наша диверсия сработала! Белые остались без одного бронепоезда, по крайней мере, на какое-то время. И это была наша маленькая победа.

«Вот теперь, — думал я, возвращаясь домой, — если красные вернутся, и если отец будет под подозрением из-за работы на белых, можно будет сказать, что это отец, через своих людей на заводе, устроил так, что бронепоезд сломался. Свиридов подтвердит. И Петька этот, если только жив будет. А это — весомый аргумент, задел на будущее восхождение!»

На следующий день, окрыленный успехом, я с нетерпением ждал встречи с Костиком и Гнаткой на нашем «пляже». Хотелось поделиться с ними новостью, конечно, не раскрывая своей роли, а просто — вот, мол, как белым не повезло, сломался их бронепоезд. Пусть порадуются вместе со мной.

Я уже подходил к нашему обычному месту, предвкушая, как расскажу все ребятам, как вдруг увидел Гнатку. Он сидел один, на краю обрыва, ссутулившись, и смотрел на воду. Что-то в его позе, в том, как поникли его плечи, заставило меня насторожиться. Я подошел ближе.

— Здорово! Ты чего один? Где Костик?

Он медленно поднял голову. Лицо его было серым, осунувшимся, глаза — красными, опухшими от слез. Таким я его еще никогда не видел.

— Ленька… — прошептал он, и голос его сорвался. — Батьку моего ночью контрразведка схватила!

У меня похолодело внутри.

— Как схватили? Кто? За что?

— Контрразведка. ОСВАговцы, — Гнатка с трудом выговаривал слова, заикаясь. — Ночью пришли домой, все перерыли, батьке руки за спину… Сказали, диверсант мол, саботажник. И — увели!

— Диверсант? Твой отец? Да он же после ранения еще не поправился, до сих пор еле ходит? Какой из него диверсант?

— Да я шо, знаю, что ли? — угрюмо насупился Игнат. — Сказали, мол, из-за него бронепоезд сломался!

— Так, а при чем тут твой отец? — не понимал я. — Он же на заводе даже не бывает!

— В том то и штука, Лёнька, что вчерась он как раз туда приходил! Понимаешь, Ленька, я когда ему рассказал ну, про тебя, что ты на завод ходишь, помогаешь там, и тебе за это хлеба дают. А отец мой, он же после ранения так никуда и не смог устроиться. А тут ему вроде полегчало немного, вот он и подумал пойти на завод, к начальству, попроситься на какую-нибудь легкую работу, хоть сторожем, хоть дворником. Хоть какую копейку да заработать. Ну и пошел он, как раз вчера…

Тут мне все стало ясно, и картина, прямо скажем,

складывалась так себе. Отец Игната, Трофим, простой рабочий, инвалид, пошел на завод искать посильную работу. И случилось это в тот самый день, когда произошла диверсия. Он оказался одним из немногих посторонних, кто был в тот день на заводе и не имел прямого отношения к ремонту поезда. И теперь он — главный подозреваемый! Конечно, это удобная фигура для деникинской контрразведки — рабочий, служивший красным и раненый в боях за Синельниково. Кто, как не он? А уж выбить показания — на это дело они мастера!

— Они говорят… — продолжал Гнатка, всхлипывая, — что он, мол, специально пришел, саботаж устроить. Что его красные подослали! А он просто работы искал! Мамка воет — говорит, как есть, расстреляют!

Я сидел рядом с Гнаткой на краю обрыва, чувствуя, как его отчаяние передается мне. Солнце пекло, Днепр лениво блестел внизу, но вся эта мирная картина казалась издевательством на фоне той беды, что обрушилась на семью Новиковых. И ведь все так хорошо, удачно начиналось — и вот, на тебе!

— Что делать? — задумчиво спросил я, больше у себя, чем у друзей.

— Делать нечего, — тут же эхом отозвался Костик. — А что тут сделаешь, против самой контрразведки? Это же не Козлик с его шайкой! Тут кулаками не поможешь!

Что же, надо признать, что мой очкастый приятель был чертовски прав. В контрразведку у нас хода нет. А у кого есть?

Точно! Свиридов! Иван Евграфович, старый подпольщик. Не так давно у него нашлись связи, позволившие передать браунинг бывшему предревкома Арсеничеву. Может быть, у него еще сохранились какие-то возможности, контакты. Может, он просто что-то посоветует?

— Ладно, ребзя, — сказал я, поднимаясь, — пойду к одному человеку. Может, он что дельное скажет. А вы тут побудьте пока. А ты пока не вешай нос, Гнат. Небось что-нибудь придумаем!

Я оставил друзей на берегу, а сам почти бегом направился к дому Свиридова, чувствуя, как сердце колотится от волнения и какой-то отчаянной надежды.

Иван Евграфович был дома. Выслушав мой сбивчивый рассказ об аресте Новикова-старшего, старый рабочий нахмурил густые седые брови.

— Трофима Новикова, значит, взяли, — проговорил он задумчиво, когда я закончил. — Знаю его: честный мужик, работяга. После ранения совсем плох был. Какой из него диверсант? Под горячую руку попал, не иначе. Ищут козла отпущения за тот бронепоезд.

— Так что же делать, Иван Евграфович? — с отчаянием спросил я. — Его же расстреляют!

Свиридов прошелся по комнате, потом остановился передо мной.

— Отбить его или устроить побег — дело гиблое, — сказал он прямо. — Охрана там сейчас такая, что мышь не проскочит. Да и сил у нас таких нет, сам понимаешь. После Арсеничева всех наших поприжали, многие затаились.

Он помолчал, потом посмотрел на меня внимательно, словно оценивая.

— Но есть одна метОда. Не сильно надёжная, но иной раз и срабатывает. Особенно с этой властью.