Лёнька. Украденное детство
Шрифт:
Произошло какое-то движение, и глаза, постепенно начинавшие различать силуэты отдельных людей, уже видели, как вдоль трех стен выстроились мамки с детками. Слабый мутный свет проникал только через два забитых стальными листами с узкими прорезями окошка, расположенных под самой крышей вагона. Центр вагона сразу же опустел, так как все в него посаженные уже разошлись по бокам. Тот же голос, но теперь из угла продолжал:
– Граждане, теперь попробуйте каждый определить себе место возле стенки так, чтоб спиной к стене, а ноги вперед в центр вытянуть. Поскольку, похоже, нам Гитлер перин и кроватей не приготовил, придется усаживаться на солому.
– Ой, так она ж вся изгажена и воняет.
– Тут, кажись, коров да телят возили?
– Как же мы тут ляжем-то? – неслись с разных сторон возгласы.
–
Одиноких в вагоне было всего трое. Причем среди них оказалась та самая женщина, что всех распределяла и увещевала – бездетная солдатка сама вызвалась командовать вагоном, звали ее Катерина. Еще бездетными числились молодая вдова Олёна и совсем юная девушка Марьяна, которая руководила раньше пионерской организацией школы, где вместе с Лёнькой учились девчонки и мальчишки. Зато у матери Вани Бацуева было сразу двое на руках: Настя двенадцати лет и Петюня шести годков, он еще только в школу собирался. Лёнькиных ровесников рядом не оказалось. Лишь еще четыре пацана от трех до семи лет и семь девчонок от четырех до пятнадцати. Итого в вагоне, как и вещали немцы, поместилось тридцать человек. Тесно внутри не было, но и удобно тоже. Судя по соломе, навозу и резким запахам, здесь немцы перевозили отобранную у крестьян скотину: коров, телят и быков, свиней, овец и коз. То есть все, что смогли отнять у честных сельских работяг под лозунгом «помощи Великой Германии». Такие эшелоны в первые месяцы войны шли со всех оккупированных территорий в рейх и вывозили не только домашний скот да дорогие предметы, но и выкопанный урожай и даже чернозем. А теперь и людей – самых беззащитных: женщин, детей, молодежь.
За дверями вагона послышались крики, свистки и топот. Состав заскрипел, застонал и дернулся.
– Поехали… – выдохнули люди внутри.
Начался долгий путь в неизвестное и опасное будущее. Поезд набирал ход, раскачиваясь, скрипя и ухая как усталый могучий труженик. Новое обиталище тряслось, дрожало и грохотало. При каждом ударе и толчке женщины вскрикивали, а дети, пугаясь, плакали. Все быстрее и быстрее крутились колесные пары, все чаще и чаще стучали буфера и сцепки, все дальше и дальше от дома уносил людей «поезд скорби». Матери успокаивали малышей, которые под монотонный, хотя и грохочущий, стук постепенно засыпали, вымотанные и уставшие.
Лёнька прикрыл глаза. Он думал о Таньке, оставшейся в лесу. Сумела ли она добраться до наших? Нашла ли дорогу до Павликовой сторожки? А если нет? Он вздрогнул, представляя, как несчастная Танька блуждает по чащобе и попадает в непроходимую трясину.
– Ты что, сынок? – спросила мать, склонившаяся над ним. – Поспи, поспи. Надо сил набираться. Неизвестно, сколько нам еще мыкаться.
Она прикрыла как могла сына полой своей старенькой кофты и прижалась к нему. Свернувшись в комочек, он тоже уткнулся в родного человека и засопел, дыша маминым воздухом. Лёнька чувствовал ее тепло, нежные объятия, ее вкусный, ни с чем не сравнимый запах, единственный и неповторимый для каждого человека на земле – мамин запах.
Он закрыл глаза, и почти сразу появилась Танька. Девочка стояла, протягивая руки куда-то вперед, на краю высокого берега реки, воды которой мчались с невероятной скоростью, бурля и брызгая. Ее губы шевелились, силясь перекричать непокорную реку. Лёнька пытался понять, что говорит ему подружка, но слов было не разобрать, а могучий поток воды вдруг внезапно превратился в табун жеребцов, бешено мчащихся на него. Ни увернуться, ни спрятаться от них не было никакой возможности, и он сделал единственно возможное и почти невероятное – подпрыгнул и… полетел. Чтобы двигаться плавнее и крепче цепляться за воздух, приходилось напрягать руки, вытягивая их в стороны и балансируя в потоках
– Сы-ы-ы-ыно-о-о-ок…
Сон нехотя отпускал его из своих теплых цветных объятий. Мальчишка разлепил глаза и увидел мамку. Вокруг была тишина. Только сейчас он понял, что вагон не движется. Поезд стоял. Акулина прижала его рот ладошкой и прошептала в ухо:
– Сынок, тихо. Слышишь? Поезд стоит. Надо попробовать бежать. Смотри, там сбоку на двери доска совсем плохонькая. Я еще при отправке приметила. Давай ее надавим, и ты пролезешь. Хоть ты сбежишь от этих ворогов.
Она приподнялась и, стараясь ступать как можно тише по шуршащей соломе, прошла к дверям. В сумерках, продолжавших прятать от измученных людей весь ужас, грязь и нечистоты их временного обиталища, мать казалось едва различимой. Присев у края задвинутой двери, женщина старалась оттянуть нижнюю доску, и ей наконец это удалось. С треском и хрустом дерево разломилось, и сквозь образовавшуюся щель внутрь влился яркий солнечный свет. В его длинном ровном луче вились и кружились многочисленные пылинки, оживляя его, подобно потоку расплавленного металла, вытекающего из раскаленной печи после превращения из грубой и некрасивой руды.
Лёнька подкрался к образовавшейся щели и сквозь нее стал разглядывать свободу. Свобода была яркой, солнечной и зеленой. Раскидистые кудрявые вязы закрывали обзор, спрятав в могучей листве всё, что находилось за придорожными посадками. Сориентироваться было невозможно из-за полного отсутствия видимости хоть каких-то строений, людей и указателей. Лёнька протянул руку сквозь выломанную доску, потянулся, но не достал даже до кончиков листьев.
– Мам, не пролезть. Узко. Не получится, – отрицательно помотал головой мальчишка.
– Ну попробуй еще! – не теряя надежды, взмолилась мать.
Он попытался снова протиснуть теперь уже обе руки и хоть как-то расширить щель. Соседние доски трещали, скрипели, гнулись, но не поддавались. Мальчишка уже до крови разодрал локти, но влезть даже такому худенькому девятилетнему пацану в узкое отверстие шириной не более двадцати сантиметров было невозможно.
В это время за усилиями Лёньки наблюдал уже почти весь проснувшийся вагон. Несколько женщин перебрались поближе к образовавшемуся окошку и тщетно пытались оттянуть соседние дощечки. На их горе, лишь одна подгнившая треснутая доска поддалась Акулине. Остальные же твердо и крепко держали людей в плену, не выпуская и не давая ни капли надежды на побег.
– Бабоньки, может, навалимся все дружно? – воскликнула мать Пети и Насти Бацуевых, вцепившись двумя руками в доску. Остальные нехотя двинулись к ней. Однако несколько женщин, не приближаясь, отозвались из темноты:
– А зачем? Сбежать не сбежим, а прознают – накажут. Того гляди вообще никуда не доедем. Не стоит ломать вагон.
– Да вы что, девчонки? Дайте хоть мальцу спастись. Вы разве не понимаете еще, что нас на верную гибель волокут? То, что из ямы выпустили, слава Богу, живьем, ишо ничо не значит! Они нас либо по дороге заморят, либо по приезде кончат. Разве ж не ясно? Не нужны ни мы им, ни наши детишки, – пыталась вразумить их Бацуева.