Лесная тропинка до храма
Шрифт:
– Пока.
И он побрёл, один, по темным тропкам, в сторону уютного дома с горящими окнами, где под звуки укулеле танцевала Мелисса, пела на ночь колыбельные, укладывая детей спать, нежно целовала Курта перед сном; где Курт грел молоко с медом, чтобы дети были здоровыми, и раздавал чашки, большие, глиняные, в постель, когда уже слипались глаза…
– Я так рад вас видеть, я так рад вас видеть, – Альберт повторял это, как заведенный, держа мать за руку и не спуская взгляд с отца, лишь бы удостовериться, что они здесь, что они реальны,
– Это все кончилось, милый. Мы рядом, мы в порядке, ты молодец, что преодолел это, – Эмили коснулась его волос, стянула с них резинку и позволила светлым прядям рассыпаться до плеч.
– Ты растешь не по дням, а по часам, ты, кажется, еще сильнее вытянулся, – отец придирчиво осмотрел Берта, хлопнул по плечу и рассмеялся. – Черт, ведь месяц назад уехали, а ты такой взрослый уже, как будто мы на пару лет исчезли.
– Вы просто забываете, как я выгляжу, – улыбнулся Альберт, уложив голову матери на колени. Ее немного грубые от штурвала и морской соли пальцы расчесывали его волосы, и Альберт почувствовал себя маленьким ребенком, который плачет в объятьях мамы из-за разбитого локтя: и грустно, и трогательно, и тепло…
– Ну прости, прости… – Карл садится рядом и гладит сына по ребрам, будто сейчас начнет щекотать, как в детстве.
– Я все понимаю. Роза ветров вшита под кожу и колет сердце, когда вы долго сидите на одном месте; кто знает, может я – такой же, вырасту и брошу все, уйду в плавание или пешие походы, захвачу с собой Софию и детей в охапку, и большого бородатого пса, – Альберт зажмурился. Картинки были яркие, будто он видел будущее – казалось, что именно так все и сложится.
– Правильно. Но, увы, детей не всегда получается взять с собой, – Эмили склоняется над ним и целует в щеку, красную после прогулки на морозе.
– Знаю.
Тихая реплика рвётся под гнётом всей грусти, обиды и боли, испытанных в детстве: «Курт, возьми его на пару недель, пусть поживет у тебя, мы привезем взамен красивые свитера и пряности за бесценок», ночей в чужих домах, а потом и в своем – пустом до дрожи, одиноком; в такие ночи вся жизнь кажется бессмысленной. Думается, едва ребенок пошел – все, можно отдавать другим на попечение, раз родители бывают дома два месяца из двенадцати.
«Но что можно требовать от Эмили? Ребенок в двадцать – это так рано», – разговоры в доме Софии, на кухне, когда чужие родители уверены, что Альберт не слышит. И только Софиа обнимает его, греет прохладные руки в ладонях, маленькая пятилетняя девочка шепчет о том, что она его любит – сильно-сильно, «прямо как маму, и папу, и Агнес», утешает и вытирает слезы со щек.
– Я скучал…
– Мы тоже, сынок. Мы тоже очень скучали, – мягкий голос матери убаюкивает, любые неприятности под теплотой её тембра растворяются, как пломбир в горячем кофе.
– Ничего, скоро Ветрардаг, мы можем провести много времени вместе, – уверенно шепчет Альберт, ждет успокаивающего «да, конечно, куда мы поедем на праздники, проведем их
Молчание режет слух.
Он вскакивает, смотрит на родителей, которые прячут глаза – и сердце обжигает болью: снова ребёнок, снова брошен.
– Вы уедете, да? – и кивки в ответ, будто им стыдно так, что они сказать ничего не могут… Какие же они тогда взрослые, если не берут ответственность за свои дела?! Альберту хочется кричать, ругаться и набрасываться с кулаками, рычать, как дикий зверь… Но из горла вырывается только отчаянный выдох. – Неужели вы не могли хотя бы на Ветрардаг остаться… Это же семейный праздник…
– Мы старались, но у нас не вышло, из-за шторма наш маршрут пришлось сократить, а есть важные дела… – Карл похож на виноватого щенка, который напрудил на пол.
– Да какая мне к черту разница! – Альберт все же срывается на болезненный крик. – Вы мои родители, я ваш сын! Неужели я не достоин хотя бы праздники с вами провести?! Вы в моей жизни присутствуете фоном, то появляетесь, то пропадаете, неужели я не заслуживаю хотя бы в неделю Ветрардага вас рядом? Я… У меня злости не хватает, да как вы можете! Каждый день смотрю в окно, ловлю взглядом ваш чертов корабль, и вы приходите только для того, чтобы провести со мной жалкие три-четыре дня… Или когда вы отплываете? Завтра?
– Перестань кричать, – мама выглядит уставшей, посеревшей, так, будто её внезапно сильно затошнило. – Мы сами этого не хотели.
– Если бы вы не хотели – вы бы нашли способ, – Альберт сжимает руки в кулаки, разворачивается и убегает в свою комнату. Злость булькает у гортани, еще пара минут – и она выльется через нос, уши, рот и даже через глаза, настолько он зол!
«Какое право они имеют так поступать со мной?» – Альберт чувствует, как злость превращается в горечь, а та выливается слезами, промачивая подушку.
Совершенно опустошенный, он сворачивается в позу эмбриона и мечтает о том, как мама или папа зайдут в комнату – обнимут, вытрут слезы, погладят по волосам, лягут рядом, да так и проспят в обнимку, пока рассвет не разбудит яркими лучами, бегающими по лицу.
Мама приходит через полчаса – мягкую шершавость ее пальцев, такую ласковую и грубоватую одновременно, невозможно с чем-то спутать. Альберт подставляет щеку под осторожные касания, старается не показать, что плакал – надеется, что кожа не влажная после слез.
– Мы так перед тобой виноваты, – Эмили касается его лба губами и действительно ложится рядом. От нее пахнет морской солью, ветром и мандаринами – запах из детства. Сильные материнские руки прижимают почти взрослого юношу к себе, тонкие губы расцеловывают лицо, и старания Альберта идут прахом – он плакал и плачет сейчас, беззвучно, весь дрожит, как в истерике.
– Я так сильно вас люблю и так редко вас вижу, я не знаю, что мне делать, я бы хотел поехать с вами, но без Софии я умру…
Эмили улыбается уголками губ – она очень любит Софу. Маленькая девчушка заменила для Альберта исчезающих, как тепло зимой, родителей, она любила его искренне и тепло, как брата и будущего мужа, как могут любить только с самого детства.