Лесные твари

Плеханов Андрей Вячеславович

– Топор есть? Большой?

– Есть! – Степа длинными скачками понесся во двор и вернулся с огромным топором, с невиданно изогнутой длинной ручкой. Топор был раскрашен зеленой и синей краской на западный манер, и даже буковки иностранные на топорище были. – Вот! Канадский топор для лесорубов. На выставке купил два месяца назад. Не устоял – красивый уж больно. Не пользовался ни разу. Ты лезвие попробуй – острое до невозможности! Бриться можно!

– Круто! – Демид усмехнулся. – Подойдет топорик. Выходим, Степа. И Кургана возьми. Понадобится он нам сегодня.

***

– Степан с Демидом двигались по ночному лесу. Не шли – бежали. Неслись за Курганом. Сунули в нос Кургану

футболку Леки, "случайно" нашедшуюся в доме Степана (Степа порозовел, когда принес ее, но Дема смолчал, даже бровью не повел). Не должен был Курган взять след – все-таки два дня прошло, да и погода не очень-то теплая была, роса по ночам выпадала. Однако гавкнул пес одобрительно, глянул на парней понимающе: "Не подведу, мол, мужики!" и ломанул в лес. Сильное было подозрение у Степана, что не по запаху их ведет Курган, а знает что-то свое, звериное, недоступное людям. Ведь и сама Лека была сродни природным созданиям – неспроста зверей без слов понимала. Ну да что теперь думать? Некогда было думать. Давно Степан так не бегал – в последний раз, наверное, в армии, лет десять назад. И ведь не курил Степан Елкин, и спиртное не потреблял. А вот надо ж – дышал со свистом, в груди ломило, и кровь стучала в голове железными молотками.

Демид – что ему? Бежит как на картинке. По кочкам несется не промахиваясь, через деревья поваленные прыгает, не останавливаясь. Только топор блестит в свете луны. И глаза демидовы в темноте светятся, как у кошки. Степан никогда не видел такого у людей.

Ладно, что уж теперь-то размышлять, человек Демид, или нет? Лека, поди, тоже не совсем человек. Не хотел Степан влезать во все эти тайны. Живу бы остаться.

Страшно было Степану. Бог один только знает, как страшно – до колик, до еле сдерживаемого плача. Только верил он в то, что защитит его Бог. И, пожалуй, больше, чем в Бога, верил он сейчас в Демида. Демид (или то существо, что называло себя Демидом) не выглядел испуганным, он был похож на человека, который знает свое дело. Они сродни были в чем-то с Курганом – хищные звери, дорвавшиеся до охоты.

– Дема! – не крикнул – прохрипел, проклокотал Степан. – Погодь! Передышки дай… Сил нету!

– Пять минут. – Демид остановился, Степа с размаху упал на траву, прижался к ней щекой, впитывая холодную силу земли. – Молодец ты, Степан. Жилистый ты человек, есть в тебе воля. Извини, что так приходится… Будь время другое, может, и друзьями бы с тобой стали?

Степа лежал молча.

***

Дальше стало легче. Когда добрались до кюсото – священной рощи, Курган призадумался. Не мчался уже так по прямой, останавливался частенько, принюхивался, обходил кругом деревья, нагибал озадаченно голову. Никогда Степан не охотился с Курганом, и не ожидал даже, что есть у его свирепого пса такие исследовательские способности. Временами переглядывались Демид с Курганом, и казалось тогда Степе, что переговариваются они молча, без слов, на зверином мысленном языке.

– Нет здесь вурдалака, – неожиданно сказал Демид. – Ушел он. И это хорошо – нет у меня сейчас сил с ним разбираться. Да вот только Лека… Здесь ли она? Найти ее непросто. Здесь ведь дом ее. Для Кургана здесь все ею пахнет. Запутался наш Курган.

Пес коротко тявкнул, подтверждая слова Демида. Взгляд его был виноватым.

– Может, подождем рассвета? – предложил Степан. – Костерок пока разожжем. При свете-то божьем сподручнее будет!

Мысль о том, что жуткого вурдалака нет в лесу, приободрила Степу необыкновенно. Он и сам пробовал искать Леку в два прошедших дня. Он видел в лесу останки коров, разодранных зверем, и должен был признать, что такого страшного зрелища ему еще видеть не приходилось. Да и до рассвета оставалось каких-то три часа.

– Нельзя ждать, – сказал Демид. – Завтра

будет плохой день. Я кое-что натворил там, в городе. Думаю, завтра будут прочесывать не только деревню, но и этот лес. Если меня поймают… Некому будет тогда убить зверя, Степан. Некому.

Снова в путь, еще полчаса по болоту. Красивая, чистая священная ооща кончилась. Местность стала настолько жуткой, что Степа уж и забыл про вурдалака. Рассказывали, что в топи этой водились создания, не очень-то любящие людей – только, разве что, на обед. Как только не называли суеверные люди нечисть эту. Лешаки, водяные, болотники, шишиморы. А марийцы звали их на своем древнем языке – Вуд-ава, Мардэж-ава, Кудо-водыж… Только марийцы не боялись лесных духов. Лесные мари были ближе к природе, они приносили дары Лесным, старались задобрить их. И, говорят, лесная нечисть не трогала марийцев-черемисов, а порою и помогала даже.

Все это было давно. Смешно верить в нелепые суеверия теперь, в наш просвещенный век. И все же, когда корявая ветвь болотного вяза вцеплялась в шею Степана сухими пальцами, когда лопались пузыри болотного газа с унылым бормотанием, распространяя тухлый запах, когда голосил сыч в чаще голосом умершего ребенка, вздрагивал Степа, и крестился, и шептал "Спаси и сохрани".

Показалось Степану на мгновение, что стоит на краю болота старик, весь покрытый болотной травой, с бледным толстым брюхом, зеленой нечистой бородой и когтистыми руками, достающими почти до земли. Задохнулся от страха Степан, и остановился, и бормотать начал, как бабушка в детстве учила: "Ангел мой, сохранитель мой! Сохрани мою душу, скрепи сердце мое! Враг нечистый, поди прочь от меня! Есть у меня три листа, написано все Марк, да Лука, да Никита великомученик, за грехи душу мучить, за меня Бога молить".

Моргнул, а старика-то и нет. Бросился Степа догонять скорее Демида. Тем более, что приближались они к самому нехорошему, по преданиям, месту – Русалочьему Кругу.

Тот, кто думает, что русалки – невинные рыбочеловеческие существа, что-то вроде полудельфина-полутопмодели с обложки журнала "Playboy" – жертва средств массовой информации. В Руси русалками издревна звались страшные, хотя и красивые существа. Существа, в которых превращались умершие девушки. Умершие и не похороненные по христианскому обычаю.

Русалки были не людьми – скорее, живыми покойниками. Над ними безжалостно надругались при жизни. В русалок превращались девушки, ставшие жертвами человеческой жестокости – те, чьи изуродованные и оскверненные лихими людьми трупы были брошены в лесу на растерзание пожирателям падали. И, возродившись к жизни в качестве лесных духов, русалки мстили людям. Они заманивали заблудившихся путников бесстыдной своей красотой в болота, щекотали их до корчи, до смерти, топили их, и люди умирали с ужасной застывшей улыбкой на лице. А русалки не умирали никогда. Они уже умерли один раз, а теперь жили странной загробной жизнью. Они плавали в ручьях, пели заунывные песни на непонятном, никому не известном языке, расчесывали свои зеленые волосы, а по четвергам, в Русальчин велик день, водили хороводы на окраине древнего леса, в русалкином кругу. Они не любили людей.

Степан вырос в деревне и уж он-то знал это. Слышал все эти россказни про русалок, и водяниц, и лоскотух – как только их не называли. Но не верил никогда. В Бога верил. А в этих – нет. Все это языческие суеверия.

Четверг был три дня назад. В тот день, когда пропала Лека. И кровавая луна взошла тогда же…

Степан сжал зубы, мотнул головой, отгоняя дурные мысли. Единственное, что должен он был сделать сейчас – найти Леку. Найти, вытащить – хоть из преисподней. А уж потом – все остальное. В церковь сходить, свечку поставить. Исповедаться в грехах своих, в слабости, в неверии, в потакании дьявольскому наваждению…