«Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2
Шрифт:
После некоторой паузы Иван Иванович спросил: «А колпак фонаря у него был на машине или нет?» «Не было, товарищ командир», – ответил я. «Тогда, пожалуй, ты прав – при взрыве он мог вылететь сам». На этом неприятный для меня разговор закончился. Трудно предположить, чем бы закончилось для меня возвращение без стрелка, если бы не было этих наглядных доказательств.
Тут же поймал себя на мысли: хорошо, что у меня не было привычки держать свой фонарь открытым, как это начали делать некоторые летчики, боясь его заклинивания после случая с майором Сухих. Слава богу, я был привязан ремнями, правда, довольно слабо. Был бы пристегнут потуже, то не заработал бы шишки на голове. Она потом долго напоминала мне о том полете. Жаль было Федю. Снова Валя Лалетина стала лить слезы по нему, и снова какое-то предчувствие подсказывало мне, что он вернется. «Поверь мне, – говорил я ей, – он еще придет, не плачь». И я не ошибся. Войну мы закончили вместе.
Во
По поводу этого события во всех полках корпуса прошли митинги. Гвардейские знаки получили и два летчика нашего полка, которые ранее служили в 211-м. Это наш командир Пстыго и командир 1-й эскадрильи Васильев. Мы гордились, что теперь и в нашем полку есть гвардейцы. Прошло уже немало времени, когда мы летали с аэродрома Сухой Остров. Летчики о нем и не вспоминали. Но не забыли о нем инженерно-технические работники. Дело в том, что на нем все еще оставалось несколько неисправных самолетов. Восстановительные работы затянулись, и, чтобы ускорить их, Перепелица решил послать к ним на усиление двух механиков. Отправить их решили на боевой машине. Перевезти механиков поручили мне. Само по себе задание, конечно, никакой сложности, а тем более опасности не представляло. Не раз и не два мы сажали в заднюю кабину по два человека. Обычно это были воздушный стрелок и кто-либо из технического состава.
Перед самым вылетом новый стартех эскадрильи Самонов говорит мне: «В кабину стрелка, кроме двух механиков, мы положим еще и винт. Без него, как ты понимаешь, самолет не улетит. У старого, говорят, Пунтус на взлете передрал хвост и зацепился винтом о землю. Механику сказал, чтобы тот помалкивал. Лопасти подровняли, правда, они стали короче на 10–12 сантиметров. В принципе летать с ними можно, но лучше этого не делать. Сам знаешь почему». Погрузили винт. Сели оба механика. Запустив мотор, вижу, что Шипицын не торопится вынимать из-под колес колодки и посматривает в сторону хвоста и кабины стрелка. Смотрю через форточку назад. Вижу, как механик, который не должен был лететь, закрывает фонарь кабины. Подзываю Самонова. Спрашиваю его: «Что, летит другой?» – «Да. Филатов останется здесь. Вместо него возьмешь Панкова. Он более опытный». Раз так, пусть летит другой. Не все ли равно, кого решил послать стартех, – подумал я. Перед полетом, кажется, Сухих предупредил меня: «Не забывай: в задней кабине помимо двоих еще и винт. Он весит не менее 170 килограммов – значит, центровка задняя, поэтому в полете будь аккуратнее». «Все будет нормально», – заверил я его.
Действительно, в полете все было нормально, хотя и чувствовалась некоторая тяжесть и вялость в управлении. Но когда я пошел на посадку, то почувствовал, что ручка управления словно сама по себе добирается на себя и машина как бы валится на хвост. От падения я удерживал ее газом. С газком на повышенной скорости сел нормально. Да, думаю, чувствуется задняя центровка. Без газочка мог бы здорово приложить машину. Зарулив на стоянку, выключаю двигатель, вылезаю из кабины и вижу, как одновременно со мной из кабины стрелка вылезают не двое, как должно было быть, а четверо технарей. «Так вы, что, винт, что ли, вынули из кабины?» – поинтересовался я. «Да нет! Зачем же, привезли и его с собой». – «Ничего себе! Вы имеете хоть какое-то представление о задней центровке, и к чему это может привести? Вам что, жить надоело? И меня еще хотели прихватить с собой на тот свет?» – «Нам инженер сказал: «Летите, этот довезет. И ведь нормально же долетели», – оправдывались технари.
Теперь мне стало ясно, почему Шипицын долго не вынимал колодки из-под колес. Они втихаря подсаживали еще двоих, зная, что четверых, да еще с винтом в задней кабине я точно не повезу. Ругать я их не стал. Они могли и не знать, к чему может привести такая загрузка, но командиру хотел доложить. Правда, когда вернулся, делать этого не стал. Для себя же решил: помни хорошее правило – доверяй, но проверяй. Проучили – сам виноват. О безопасности полета в первую очередь должен беспокоиться сам, и контроль перед ним надо вести более строгий. Этот урок стал поучительным и в другом аспекте – познавательном. Теперь я лучше знал возможности Ил-2 и его поведение на основных режимах полета и при посадке. О поведении самолета при такой загрузке мне хотелось поделиться с Михаилом Васильевичем Сухих.
Кириевский по возрасту был намного старше Ивана Ивановича. На сколько, мне неизвестно, но по виду лет на 10–12. Ранее мы знали его только как летчика, а летал он, надо сказать, превосходно. Остальные его качества проявились со временем. Первое, что бросалось в глаза, – мягкость характера, доброта души. Они сильно отличались друг от друга. Командир был строг – заместитель мягок. Но работать им это не мешало. Со стороны вроде бы никаких неприязненных отношений не наблюдалось. За время пребывания в полку Василия Леонтьевича никто ни разу не видел возбужденным или злым. Его веснушчатое круглое лицо с широким курносым носом и рыжими волосами всегда выглядело добродушным. Казалось, приветливая улыбка никогда не покидала его. За простоту и своеобразную натуру весь полк меж собой называл его Васей. Он об этом знал и не сердился. По деловым качествам Кириевский, как мне кажется, уступал Сухих. Медлительность в движениях и абсолютное неумение говорить, находясь в массе людей, давало повод для разных суждений по поводу занимаемого им служебного положения. Мне казалось, что прежняя инспекторская работа для него больше подходила.
В начале сентября наступление наших войск на 3-м Белорусском фронте приостановилось. Бои с окруженной курляндской группировкой продолжали вести войска Прибалтийских фронтов. Наш штурмовой корпус вышел из подчинения командующего 1-й воздушной армией. По завершении операции мне было приятно осознавать, что я был участником боев за освобождение Белоруссии и уже не новичком, а опытным воздушным бойцом. Накопленный опыт в боях на Брянском и двух Прибалтийских фронтах дал возможность более эффективно бить фашистов и не допускать прежних ошибок в схватках с истребителями противника. Накопленным опытом вождения групп всегда делился с Быковым. Справедливости ради отмечу, что моими советами он не пренебрегал. Результат сказался на потерях. Это была первая крупная операция, в которой наша эскадрилья потеряла всего двух летчиков. Причем один из них, Семенов, был напарником летчика другой АЭ – Байматова. Их судьба так и осталась загадкой. Самолет Смирнова был сбит прямым попаданием зенитного снаряда, о чем я уже упоминал.
Долгий отдых совсем расхолодил нашего комэска Быкова. Он запил как настоящий алкоголик, полностью потеряв авторитет командира. Не обращая ни на кого внимания, стал пить до упаду. Достал где-то по случаю десятилитровую бутыль самогона, поставил ее у изголовья койки и пил, пока не валился на кровать. Немного очухавшись, снова прикладывался к ней. Это продолжалось до тех пор, пока у него не отобрали наполовину опорожненную посуду.
Полк готовился к перелету на другой фронт. При подготовке к нему к нам прибыл командир дивизии Кожемякин, чтобы проконтролировать подготовку. Приказал Пстыго собрать отдельно командиров эскадрилий и прочехвостить Быкова, как следует. Но беседа не состоялась. Он на нее не пришел. Не знаю, понес ли за это наказание. На следующий день мы всей эскадрильей прорабатывали своего командира. Вроде бы немного подействовало. В течение дня он не пил и утром повел эскадрилью к новому месту базирования. Через полтора месяца его перевели в соседний полк. Иван Иванович был рад быстрее от него избавиться. На его место я не претендовал и желал только одного – чтобы не было у нас больше командиров, дискредитировавших это звание.
Как-то один из летчиков спросил у него: «Почему вы пьете?» На что Быков ответил: «Пить я начал еще с монгольских боев. Вышло это так: как только попал в строевой полк, женился. Во время свадьбы прибегает ко мне на квартиру посыльный и говорит, что надо срочно с вещами прибыть в полк. Там нас в эшелон и в Монголию на Халхин-Гол. А там бои, тоска по жене, с которой не провел и ночи. Убьют, а она снова выйдет замуж. Тот подумает, что за дурак был первый муж, раз оставил ее невинной. Так до сего времени я ее и не видел. По письмам вроде ждет не дождется нашей встречи. На этой войне тоже могут убить. Тогда и не встретит любимого. Как ты думаешь, запьешь после этого или нет? Вот так-то, мой мальчик! Выпью, и на душе спокойнее. Что поделаешь – жизнь!» Выслушав этот монолог, мы поняли, что это простая отговорка для оправдания своего пьянства. Эти слова нисколько не изменили отношение к нему. Единственное, в чем мы не могли упрекнуть его, так это в боевых делах. На задания он летал смело и безотказно. Бывали, правда, случаи забывчивости при работе с оборудованием кабины. Но было ясно, что происходило это вследствие употребления алкоголя. За летние бои Быкова наградили орденом Красного Знамени.