Лети, светлячок
Шрифт:
Возле костра танцевали парни и девушки. Другие топтались возле пенопластовых коробок.
Мара танцевала с длинноволосым парнем в пляжных шортах. Во вскинутой руке зажата пивная бутылка, бедра покачиваются в такт музыке. На Маре была джинсовая юбочка, совсем короткая, размером с салфетку, и майка на бретельках, которую Мара обрезала снизу, чтобы все видели ее плоский живот.
На фоне всеобщего веселья Джонни никто не заметил. Когда он схватил Мару за руку, дочь сперва рассмеялась, а потом, узнав его, ахнула.
– Э, дед, ты чё? – Ее партнер нахмурился, пытаясь сфокусировать
– Ей шестнадцать, – сказал Джонни. Да ему медаль надо дать за то, что он этого сопляка вообще не вырубил.
– Серьезно? – Парень отшатнулся и вскинул руки. – Слушай, чувак…
– Это как понимать – как вопрос, как утверждение или как извинения?
Парень растерянно заморгал.
– Э-э, чё?
Джонни потащил Мару прочь. Сперва она возмущалась, но после того, как содержимое желудка выплеснулось ей прямо на шлепанцы, притихла. По пути к пляжу Мару дважды стошнило, Джонни придерживал дочери волосы.
Возле дома он усадил ее в шезлонг.
– Как же мне хреново… – простонала Мара.
Джонни уселся рядом.
– Ты хоть соображаешь, чем чревато такое поведение для девушки твоего возраста? Ведь ты и правда могла в беду попасть.
– Тогда наори на меня, валяй. Мне плевать. – Она повернулась к Джонни, и в глазах дочери он увидел такую грусть, такие горе и обиду, что у него сердце защемило.
Смерть матери всегда будет подтачивать ей жизнь. И сам Джонни угодил в ловушку. Маре нужна уверенность, это он понимал. Ей нужно, чтобы он убедил ее, что она и без мамы будет счастлива. Вот только это неправда. В мире не осталось тех, кто знал бы Мару так же хорошо, как Кейти, и они оба это понимали. Сам же он – лишь жалкая замена.
– Ладно, – Мара поднялась, – забей, пап. Больше не повторится.
– Мара. Я стараюсь. Дай…
Не обращая на него внимания, она скрылась в доме.
Джонни вернулся к себе в комнату, но успокоиться не мог. Он слушал щелканье и гул вентилятора и пытался представить, как с завтрашнего дня пойдет у них жизнь.
Представить не получалось.
Джонни не понимал, как вернется домой, как будет готовить еду на кухне Кейт, как станет спать на одной стороне кровати и каждое утро ждать, что Кейт его поцелует.
Нет.
Надо начать все заново. Вот единственный выход. Неделя на море никого не спасет.
В семь утра по местному времени Джонни взял телефон и набрал номер.
– Привет, Билл, – поздоровался он, когда на другом конце ответили, – ты еще ищешь исполнительного продюсера для «Доброе утро, Лос-Анджелес»?
– Мистер Райан?
Джонни вернулся в настоящее, открыл глаза, и его ослепил яркий свет. В нос ударил сильный запах дезинфекции. Он в больничной приемной, сидит на жестком пластмассовом стуле.
Перед ним мужчина в голубом халате и синей медицинской шапочке.
– Я доктор Реджи Беван. Нейрохирург. Вы родственник Таллулы Харт?
– Да, – ответил, хоть и не сразу, Джонни, – как она?
– Состояние критическое. Для операции мы ее стабилизировали, но…
Раздался звонок и следом голос
Джонни вскочил:
– Это она?
– Да, – врач кивнул, – подождите, я скоро вернусь.
Не дожидаясь ответа, доктор Беван развернулся и зашагал к лифту.
Глава пятая
– Где я?
Темнота.
Глаза не открываются, а может, и открываются, просто смотреть не на что? Или я потеряла зрение. Ослепла.
РАЗРЯД
Удар в грудь, и я больше не могу контролировать собственное тело. Оно выгибается и снова обмякает.
НЕТРЕАКЦИИДОКТОРБЕВАН
Меня пронзает боль – я и не думала, что она бывает такая сильная. Перед этой болью не устоять. А потом… Ничего.
Я лежу неподвижно, убаюканная плотной и молчаливой темнотой.
Теперь глаза открыть несложно. Вокруг по-прежнему мрак, но он другой – жидкий и похож на воду в морских глубинах. Я пытаюсь двигаться, но он мешает. Я сопротивляюсь и вот наконец вижу.
Темнота отступает не сразу – сперва превращается в серую пелену, и лишь потом в ней брезжит свет, рассеянный и робкий, словно восход солнца где-то вдалеке. А затем все становится ярче.
Я в какой-то комнате, но при этом высоко и смотрю вниз.
Там, подо мной, люди – они суетятся и выкрикивают непонятные фразы. Еще повсюду какие-то аппараты, а светлый пол заляпан чем-то красным. Картинка знакомая, я такое уже видела.
Это врач и медсестры. Я в больнице. Они спасают чью-то жизнь. Перед ними – тело на каталке. Женское. Нет. Стоп.
Это же мое тело.
Я – искалеченное тело, окровавленное и голое. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое израненное, перепачканное кровью лицо…
Я ничего не ощущаю – вот что удивительно. Это я, Талли Харт. Я истекаю кровью в больничной палате, но ведь и тут тоже я – смотрю на всю эту суету сверху.
Люди в белых халатах вокруг моего тела. И они что-то кричат друг другу. Они явно волнуются: рты широко открываются, щеки раскраснелись, да и сами они озабоченно хмурятся. В помещение втаскивают другую аппаратуру. Колесики скользят по перепачканному кровью полу, оставляя на нем белые полосы.
Слова там, внизу, напрочь лишены смысла, как у взрослых в мультике про Чарли Брауна. «ВА-ВА-ВА».
ОСТАНОВКАСЕРДЦА
Мне бы встревожиться, но нет. Происходящее внизу смахивает на мыльную оперу, которую я уже видела. Я вдруг оборачиваюсь. Стены расступились. Вдали – ослепительно-яркий свет. Он согревает меня.
«Давай, иди», – думаю я, и стоит возникнуть этой мысли, как я прихожу в движение. Я лечу в мир такой отчетливый и яркий, что глазам больно. Голубое небо, зеленая трава и ватно-белые облака. И свет. Чудесный раскаленный свет, не похожий ни на что другое. Впервые за всю мою жизнь мне спокойно. Я иду по траве, и передо мной вдруг вырастает дерево. Сперва оно как тростинка, потом стремительно растет ввысь и вширь, закрывая вид. Я думаю, что, возможно, мне лучше отступить назад – вдруг дерево поглотит меня, затянет в паутину корней. Пока дерево растет, вокруг сгущается ночь.