Лети, светлячок
Шрифт:
– Все к нам домой поедут, – сказал он, – так Кейт захотела. Надеюсь, на это у тебя сил хватит.
Он услышал, как резко она вдохнула, и понял, что обидел ее.
– Зря ты так, – пробормотала Талли.
Не обращая внимания на нее, он усадил детей в машину, и они в тягостной тишине доехали до дома.
Бледное вечернее солнце лениво золотило их светло-коричневый, выстроенный в стиле крафтсман дом. За год болезни Кейт двор пришел в полное запустение. Джонни заехал в гараж и пошел в дом, где в складках занавесок и ковриках на полу по-прежнему ютился слабый запах болезни.
– Папа, а теперь что?
Джонни
Джонни обернулся.
Уиллз с Лукасом стояли совсем близко друг к дружке, почти соприкасаясь плечами. На восьмилетках были одинаковые черные брюки и серые джемперы. С утра Джонни забыл загнать их в душ, и волосы у близнецов по-прежнему торчали, как бывает после сна.
Глаза у Лукаса блестели, мокрые ресницы топорщились. Он знал, что мамы больше нет, вот только не понимал, как это получилось.
К братьям подошла Мара – худая и бледная, в черном платье она смахивала на привидение.
Все трое смотрели на Джонни.
От него ждали, что он заговорит, произнесет слова утешения, даст совет, который запомнится им навсегда. Будучи отцом, он обязан превратить следующие несколько часов в день памяти их матери. Как, интересно?
– Пошли, ребята, – вздохнула Мара, – поставлю вам «В поисках Немо».
– Нет, – взмолился Лукас, – только не Немо.
Уиллз поднял голову и взял брата за руку.
– Там же мама умирает, – пояснил он.
– Ох… Тогда «Суперсемейку»?
Лукас потерянно кивнул.
Джонни по-прежнему ломал голову, что же он должен сказать своим измученным детям, и тут раздался первый звонок в дверь. Джонни вздрогнул. Позже он едва замечал, как утекает время, как вокруг собираются гости, как открываются и закрываются двери. Как садится солнце и подступает к окнам ночь. «Давай же, иди поприветствуй их, поблагодари за внимание», – уговаривал он себя и тем не менее ничего не делал.
Кто-то тронул его за локоть.
– Мои соболезнования, Джонни, – услышал он за спиной женский голос.
Джонни обернулся и увидел какую-то женщину, одетую в черное, она держала накрытую фольгой посудину с едой. Джонни, хоть убей, не понимал, кто перед ним.
– Когда Артур бросил меня и ушел к той девице из кафе, я думала, что жизнь кончилась. И все-таки живешь дальше и однажды понимаешь, что снова в строю. Ты еще найдешь свою любовь.
Джонни собрал в кулак все свое самообладание, чтобы не рявкнуть, что смерть и супружеская неверность – вещи разные, но не успел вспомнить имени собеседницы, как ее уже сменила другая. Судя по накрытому фольгой подносу в пухлых руках, эта тоже считала голод самой страшной проблемой для Джонни.
Услышав «…в лучшем мире…», Джонни отошел в сторону.
Он протолкался в кухню, где устроили бар. Многие из тех, кого он встречал по пути, бормотали никчемные соболезнования – «сочувствуем, отмучилась, в лучшем мире». Джонни не останавливался и не отвечал. Не
Марджи, его теща, налила в графин воды и со стуком поставила его на столешницу. Она убрала с лица волосы и с сокрушенным видом направилась к Джонни. Женщины расступились, пропуская ее вперед. Возле бара Марджи притормозила, налила в бокал виски, разбавила его водой со льдом и протянула Джонни.
– А я бокал не нашел, – сказал он. Какая глупость, ведь бокалы-то стояли у него перед носом. – Где Бад?
– Телевизор смотрит с Шоном и мальчиками. Это все ему нелегко дается. В смысле, его дочь умерла, и теперь ему приходится делить горе с незнакомыми людьми.
Джонни кивнул. Тесть – человек тихий и молчаливый, и смерть единственной дочери подкосила его. Даже Марджи, еще в прошлый свой день рожденья веселая и темноволосая, за время болезни Кейти очень сдала. Она плыла по течению, будто бы в любую секунду ожидая гнева Господня. Волосы она больше не красила, и те заледеневшим потоком падали ей на плечи. В глазах за стеклами очков блестели слезы.
– Ты побудь с детьми, – сказала Марджи, положив зятю на локоть бледную, в сетке голубых вен руку.
– Я тебе помочь хотел.
– Я и без тебя справлюсь, – отмахнулась она, – а вот Мара меня беспокоит. В шестнадцать лет потерять мать – это нелегко. И она наверняка переживает из-за того, что перед тем, как Кейт заболела, они с ней постоянно ссорились. Иногда слова, особенно злые, надолго в памяти застревают.
Джонни сделал большой глоток и посмотрел на позвякивающие в бокале кубики льда.
– Я не знаю, что им сказать.
– Что ты скажешь, неважно.
Марджи сжала ему руку и вывела из кухни. В гостиной толпились люди, но Талли Харт привлекала к себе внимание даже в толпе скорбящих. Звезда шоу. В черном платье-футляре, которое стоило, вероятнее всего, дороже, чем некоторые из машин возле дома Джонни, она даже в горе выглядела неотразимой. Сейчас волосы у нее были с рыжиной, а макияж Талли, очевидно, успела подправить. Стоя посреди комнаты, в окружении других гостей, она оживленно жестикулировала – судя по всему, что-то рассказывала, а когда она умолкла, все засмеялись.
– Как у нее получается улыбаться?
– Талли на своей шкуре испытала, что такое горе, не забудь. Она всю жизнь носит в себе боль. Помню, как впервые ее увидела. Они тогда с Кейти только подружились, я решила посмотреть, что это за подружка такая, и пошла в дом напротив на нашей улице Светлячков. В том старом доме я познакомилась с мамой Талли, Дымкой. Впрочем, познакомилась – это сильно сказано. Дымка лежала на диване – руки и ноги раскинуты в стороны, а на животе горка марихуаны. Она попыталась привстать, но не вышло, и она тогда и говорит: «Охренеть, во я обдолбалась». Я посмотрела на Талли – ей всего лет четырнадцать было – и увидела такой стыд, какой на всю жизнь в тебе застревает.