Лето бородатых пионеров (сборник)
Шрифт:
И, конечно, «увод» из-под ног сырья. Стали и чугуна, леса и нефти, золота и бриллиантов – с помощью подавления собственных технологий добычи и обработки… Довольно? Довольно.
Россия в концлагере… «Мировое сообщество» ее, что называется, в упор не видит. Это естественно: оно-то руками «шестерок» и убивало Россию в 1905, 1917, 1921, 1933, 1941 годах, пытается добить сегодня.
98 процентов населения СССР живут за чертой бедности, получая меньше 1000 долларов в год (в среднем 180). Где «положенная» тревога и помощь ООН? Где осуждение правительства, бойкот со стороны радетелей всемирной справедливости? Нет и быть не может. ООН – видимая часть давно действующего мирового
В отличие от «демократоидов», там знают истинную цену нашего рубля, нашей одаренности, знают наши потенциальные возможности, использовать которые нам изо всех сил не дают. Знают и подлинный смысл иностранной помощи «полуголодному советскому населению» – за наш же счет.
… По крепкому насту, по широкому полю шел я к дому своего друга Володи Мартышина, съехавшего из Москвы с женою и тремя детьми и поселившегося в деревне. На задней стороне дома на солнышке грелась коза, россыпью лежали недавно распиленные порубленные дрова. Дом-красавец жил новой жизнью. Некогда он принадлежал «кулаку», сгинувшему в Сибири. Потом здесь был магазин, потом – детский сад. Двенадцать последних лет дом пустовал и разрушался. Приехал Мартышин, не вынеся здоровой крестьянской душой московский духовный смрад, и с помощью отца возвел за лето три печи в изразцах, камин, все восстановил. Только обои по сей день отклеиваются – отсырел дом за годы бесхозности.
По комнатам, уставленным книгами, бегала беленькая козочка, норовила запрыгнуть на руки, как котенок, тыкалась везде мягкими, невидными еще рожками. Татьяна, хозяйка, который день не выходила из дому – болела, но присутствия духа не теряла: жизнь не труднее, чем в Москве, где жили в проходной комнате впятером. Разве что стиральной машины нет – без нее тяжко.
– Не представляю, – говорит Татьяна, – каково сейчас молодым семьям! Все устроилось так, что человеку не только жениться – и родиться, и помирать невозможно!
Володи дома не было, пошел я в соседнюю деревню, в школу, где он устроился учителем истории и литературы, хотя ему как непрописанному (!) не могут платить сполна – одна из многочисленных реальных уловок сторонников мифических общечеловеческих ценностей. Мартышин мог бы взять и другие предметы в придачу – учителей не хватает. Что там учителей! Ему и председателем колхоза предлагали, гуманитарию: все в развале.
Школа в Ивановском, бывшем волостном центре, основана больше ста лет назад. Остатки «проклятого царизма» – руины двух храмов, крестьянские надгробья на погосте, могучие избы из бревен такого качества, которое теперь явно недостижимо. И – школа, правда, подновленная. Таких «остатков» в Борисоглебском районе, кстати, сотни. Величественная действующая церковь в Павловом Селе (была там и школа, и магазин, – все «выдавили»); шереметевская усадьба в Вощажникове (при «проклятом» было шесть мануфактур, ныне – загибающийся совхоз) – дорога булыжная, устроенная двести лет назад, по сей день «работает». И избы, избы-корабли, обеспечивавшие автономное существование, совершенно нестерпимое для власти пламенных революционеров. Села, основанные еще в XII–XIII веках, дававшие ратников на Куликово поле, вплоть до последней войны, а теперь – руины, старушки, руины…
Выйдет какая-нибудь 90-летняя слепая бабка на весенние гряды, умными помнящими руками возделает свою немудреную плантацию
Ивановское помнит, как ВСЕ ЭТО начиналось. И колокола сбивали. И «кулаков» на чистую воду выводили. И с красными знаменами у погоста «первомаили».
И ВСЕ ЭТО хоть и слабее, но длится. В соседней деревне еще один москвич поселился. И вскоре пошли жалобы письменные: почему свет ночами долго горит, почему встает поздно, за водой не вовремя ходит? Находятся те, кто злорадствует, что-де москвич пусть без талонов покрутится. За Попова Гаврилу мстят. А поджигателям того и надо: нашу нутряную неизжитую гнусь мобилизовать для очередной усобицы. В Борисоглебском пятерым солдатам коробки спичек без талонов не выдали: не положено. А с другой стороны – выдашь, продавщицу свои же заклюют: не положено ж?! Так нас и расщепляют.
И дело в целом-то не в национальности – в человеках. Потому с подозрением относишься и к распаляемому кое-кем антисемитизму, и к русофобии, теми же руками пестуемой. А кто поднял вопрос о целостности Союза в мирное время, да еще перед посевной, объявил референдум? Зачем, ведь исход ясен? Чтобы трактовать ею как всенародный призыв к партии: спаси!
– Свиньи давят поросят, – печально говорит Мартышин. – Народ стоит в очереди за поросятами, а дежурить у свиноматок некому, вот и выбрасывают каждый день дохленьких десятками…
Я застал его в школе за деланием стенгазеты, но больше всего его волновали поросята. А действительно, не важнее ли заинтересовать скотников и обеспечить жизнь поросяткам, нежели гундеть о всяких «измах», следить за «борьбой» Ельцин-Горбачев? Как бы улучшилась наша жизнь, если бы те тысячи, если не десятки тысяч парламентариев отправились дежурить к свиноматкам своих краев?! Мечты, мечты…
Одноэтажная школа была тиха. В просторной рекреации стояли гимнастический конь, бревно, брусья. Стены были оформлены «должным образом»: гигантский рисованный портрет Ленина, набор красочных открыток «Жизнь Ленина».
– Это присылают? – спросил я, разглядывая ядовитый и по краскам, и по сути лубок.
– Присылают, – ответил Володя кисло, почесав всклокоченную черную бороду. – А я, знаешь, как-то и не замечаю… Впрочем, тут есть кое-что более интересное.
Он подвел меня к шкафам, стоявшим в той же рекреации. Они были набиты книгами: хрестоматия, «Чтения», учебники. Мы наугад полистали. Если Пушкин, то не «Отцы пустынники…», а «Сказка о попе и его работнике Балде». Если Чехов, то «Палата № 6», если Лермонтов, то «Демон». Если история – то львиная доля – «после 17-го».
– Все по-прежнему? – полуспросил я, отмечая про себя годы выпуска – 89-й, 90-й…
– И везде картинки и рассказы о Ленине…
А вокруг – неописуемая красота дворцов, храмов, изб, хотя и полуразрушенная, но величественная, но родная. В монастыре всем даже снаружи видны настоящие цепи преподобного Иринарха, русского святого, перед которым не смог не преклонить колена идущий на Москву католик Сапега. Прялки, колокола, самовары, наличники, дворы, коньки, все – жизнь, все – свое, родное. Все тихо ликует в своей нетленной самобытности, и если и умирает, то с достоинством, которое само по себе поучительно.