Лето бородатых пионеров (сборник)
Шрифт:
Бездействие – самый тяжкий, свинцовый грех правительства, если оно не игрушка в чужих руках. Если игрушка – это всего лишь государственная измена. Моей ошибкой было противодействие восстановлению патриаршества, сохранение синода. Государь еще в 1905 году предлагал Себя в патриархи – этого, мягко говоря, не оценили. Государь исполнил свой долг до конца: Россия потеряла почти все, но нравственный идеал ее в лице Государя остался незапятнанным. И страшно подумать: ведь выстрел Богрова мог тогда, в киевском театре, оборвать Его жизнь. Я же расплатился за нагромождение разгильдяйства и предательства, которое обязан был расчистить… Еще раз повторяю, господа: не совершайте ошибок, создавая идолов из людей, действием или бездействием своим приближавших гибель России…
Твердый ровный голос умолк. Видно было, как величавая фигура говорившего подалась
Молчание прервал другой голос. Кавказский акцент, усиленный волнением и подчеркнутой взвешенностью каждого слова, не оставлял никаких сомнений в личности задумчиво сидевшего на сиденье, расположенном сразу за водительской кабиной…
– Я каяться не буду: имя и дело Сталина так изгажено, что мне впору претендовать на титул мученика всесоветского. Скажу правду – никто не поймет, совру – верить не станут. Что можно добавить? История России до 1917 года, ее тайные пружины – это одна цепочка. История после 1917-го – другая. И они лишь частично едины… То, куда идет дело, я понял задолго до революции. Режим прогнил. На смену ему плыли пароходами из Америки, ехали в пломбированных вагонах через Германию. Погром был уже неизбежен, потому что – ритуален. Пришлось вооружиться всем демагогическим набором и стать завзятым талмудистом, чтобы не быть «белой вороной». Тайные пружины истории России после 1917-го еще не начали обнажаться: вы не выпросите доступа к архивам Сталина! Но относительной полноты власти я достиг в 1934 году. Дальше были краткие периоды, пока меня не ликвидировали за «антисемитизм». Страшны тайны войны и революции, второй войны и «сталинских» репрессий… Но кто мне поверит? Передайте привет тем, кто меня помнит лично. С кем мы вершили государственные дела. Мужчинам передайте, а не тем слюнявым фиглярам, которые устроили шабаш на теле «сталинской империи». Праху не больно: пусть попирают ногами. История еще не написана, не рассказана. Суд ее только начинается, и пусть он будет объективным. Пусть помнят и «злодея», и «вождя». Пусть помнят полупустую Москву с бежавшим правительством, с райкомами, устланными «периной» из изорванных партбилетов. Пусть помнят крестный ход вокруг Кремля в декабре сорок первого, тысячи восстановленных после войны храмов десятки тысяч разоблаченных спекулянтов на крови – кто погибал а кто и наживался, и теперь мстят. Пусть помнят изгнанных мною хаммеров и возвращенных из лагерей офицеров русской армии. Пусть все вспомнят и ничего больше не забывают.
И пусть откроют мои архивы!..
Говоривший умолк и поднес ко рту трубку. «Закурит? Чиркнет спичкой – и увижу лицо?» Нет, не закурил.
И настала очередь третьего, сидевшего за спиной.
– Что ж, господа, позвольте не представиться! Вы – из прошлого, я – из вероятного будущего. Пресса станет величать меня «русским Пиночетом», а по мне – назови хоть горшком…
«Русский Пиночет» усмехнулся простодушно и жестом дал понять, что разглядеть его лицо не удастся.
– Постылая идеология и символика агонизируют. Но духовная ткань крепнет. Мы вспомним законы Российской Империи в приложении к новым условиям. По совести решим, что оставить, что добавить. Но без благодати любые законы – пыль. Русь Святая или оживет, или не оживет. Оживет предстательством перед небесным престолом миллионов мучеников и новомучеников всероссийских; не оживет – по нашему упорствованию во грехе, по нашему попустительству силам зла. Возрождение России будет означать духовное обновление всего мира. Конец России – конец его. Это понимают и там, но немногие светлые головы, не имеющие ни тиражей, ни эфирного времени.
Мы не станем топтать наше прошлое, выстреливать чьи-то останки в стратосферу. Наше дело – созидание, но и расчистка авгиевых конюшен. Дело это веселое и посильное. Хотя и не беспроигрышное. А, будет на то воля Божья, умрем – не в борьбе за какое-то «это», а за Родину. Мы – счастливые люди: нам идеала придумывать не надо. Только фальшивки отбросить, да вспомнить подлинный!..
Странная, бодрая речь эта произвела на меня наибольшее впечатление, и, выходя из автобуса, я еще раз взглянул на три неподвижные фигуры: причудливый абрис истории века со вполне понятной незаконченностью-недоговоренностью. Долго смотрел я на удаляющиеся огоньки задних фар, представляя, каков будет дальнейший маршрут. И пульсировало вместе с током крови в жилах:
Эти бедные селенья,ЭтаНо литературные красоты, но убеждение в том, что нынче нужно и должно писать, рассчитывать на желательную действенность, – не наивность ли? Не самообман ли? Ведь внутрь, в наше же сознание «вмонтированы» концлагерными врача-ми-«идеологами» некие датчики, воздействуя на которые в нас создается иллюзия нормальности нашей жизни. Не маскирует ли невольно и пишущий, в том числе и эти строки, не маскирует ли главное: планомерное истребление народа, лютую, необъявленную войну против него?
Наши проклятия не доносятся до власти. К нашим воплям, а тем более «предложениям», она равнодушна. И эта бесстрастность с точки зрения масонерии – их главное достоинство. Будем прорастать, как трава сквозь асфальт, – ничего более не остается. Будем защищаться и защищать наших детей, наше прошлое, настоящее и будущее. Как? По обстоятельствам действия.
Мы цепляемся за жизнь, слишком легко принимая условия «игры». Как мышки, вновь и вновь верящие в то, что кот «умер». Петухи кукарекают на балконах, огурцы растут на подоконниках, все это понятно и важно, но этого недостаточно. Потребны гражданские усилия, хоть немного, но выходящие за сферы личной пользы.
Сотни тысяч детей не рождаются – по нашей вине.
Сотни тысяч умирают – по нашей вине.
Родившиеся и чуть подросшие играют «в очереди» – по нашей вине.
Разбитый параличом ветеран (в отсутствие выбивающейся из сил в поисках необходимого дочери) подползает к окну и бросается с девятого этажа – по нашей вине.
Раскупаются лживые газеты, множится рознь – по нашей вине.
Грабят нас все, кому ни лень, а мы втайне завидуем, что «непричастны», жмем руки подлецам, голосуем за прожженных демократов, рады «разрядиться» и ужалить ближнего, «откупаемся» от собственных детей, послушно скупаем то, что «выбросят» регулирующие «рынок», и нередко тут же перепродаем втридорога, чтобы в другой раз быть обобранными на ином… И все – под ненавидяще-ледяными взглядами надсмотрщиков, под ухмылки расположившихся на вышках «доброжелателей». Не до «подкопов». Не до самозащиты. Наша вина.
… Вернулся из командировки – на руке у жены шариковой ручкой вдавлено-вписано: «1612».
Номер очереди на распродаже.
Год ополчения Минина и Пожарского.
Бабуля
I
Безгосударное время. Полуденные бесы коварствуют очевидно, в открытую. Не стесняясь, творят они «ветхий квас» – всякое беззаконие, происходящее от сгнившего духовно, ветхого человека.
Всякий беспамятень легко становится братогрызцем. Самосущие, высоковыйные блудные дети превращают Святую Русь в нестерпимое мучилище для всякого, сохранившего в себе человека внутреннего.
Растерянные и гневливые, многословные и самонадеянные, носятся они перекати-полем по пустыне, песками своими давящей все тяжелей на остатки былых оазисов, и лишь позднейшие потомки-рудознатцы вспомнят и отыщут сокровища, хранящиеся под мертвым песком и слежавшимся пеплом…
Об этом я думал, идя за гробом бабушки моей, Зайцевой Татьяны Андреевны, умершей в бывший день очередной баззаконной конституции, 7 октября 1988 года.
Лопнула для меня тонкая нить невидимого серебра, и тяжкая пустота образовалась в душе. Не только потому, что ушел человек, любивший тебя так тихо, полно и сильно, как никто больше никогда любить не сможет; но и потому, что бабушки наши, рожденные в старой России (а новой-то и нет) при русской власти, передали нам живую о ней память.
Они делали это бессознательно, многое не помнили, ничего не выпячивали, – они были частью ее, нашей великой поруганной Родины. И тем, что перед мысленным взором вспыхивают, мерцают живее живых, всполохи исторически недавнего, но всем злольстивым миром изолганного, нашего прошлого, в котором угадывается и наша подлинная суть, – тем мы обязаны нашим светлым старушкам.
Горькородные, но душепитательные воспоминания эти, быть может, остаются тем главным источником, что питает нас жизненной силой. В нем – и вера, и надежда, и любовь…