Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
встречаться с этим ужасным Зрцадло — ибо его никак не оставляло смутное подозрение на этот счет.
Свою первую дневниковую запись Тадеуш Флугбайль сделал в двадцать пять лет, в день кончины отца, и с тех пор аккуратно продолжал исполнять эту утреннюю процедуру — подобно всем почившим представителям своего рода; каждый день снабжался порядковым числом. Сегодняшний был за номером 16117. С самого начала, еще не подозревая, что останется без потомства, он — разумеется, как и его достопочтенные предки — шифровал с помощью ему одному понятных знаков все, имеющее отношение к любовным похождениям.
Таких
Несмотря на точность, с какой велась эта медноугольная летопись, господин лейб-медик не смог найти ни одного места, где бы упоминался лунатик; раздосадованный, он захлопнул дневник.
В душе, однако, остался какой-то неприятный осадок: чтение отдельных записей впервые открыло ему, как, в сущности, невероятно однообразно протекали его годы.
В другое время он не без гордости бы отметил, что прожил жизнь такую регулярную, четко размеренную, какой едва ли мог похвастаться даже самый изысканный градчанский круг, ибо и в его крови — пусть не голубой, а всего лишь бюргерской — ни в коей мере не могла быть обнаружена ни ядовитая бацилла суеты, ни плебейская жажда прогресса. И вот сейчас, под свежим впечатлением ночного происшествия во дворце Эльзенвангера, ему показалось, что в нем вдруг пробудилась какая-то непонятная тяга к приключениям, неудовлетворенность собой, смутная жажда каких-то неведомых перемен — словом, все то, чему он не находил приличного наименования.
Как чужой, огляделся он в комнате. Чистые, выбеленные стены почему-то раздражали. Прежде такого не случалось.
Три комнаты, отведенные ему по выходе на пенсию императорско-королевским начальством замка, находились в южном крыле Града. С пристроенного бруствера, на котором стояла мощная подзорная труба, он имел возможность взирать на «свет» — на Прагу — и там, далеко на горизонте, еще различал леса и нежно волнуемые зеленые поверхности холмистого
ландшафта, из другого окна открывался чудесный вид на верхнее течение Мольдау: отливавшая серебром лента терялась в сумрачной дали.
Чтобы хоть немного привести в порядок свои взбунтовавшиеся мысли, императорский лейб-медик подошел к подзорной трубе и, как обычно наугад, навел на город.
Инструмент обладал чрезвычайной увеличительной силой — и поэтому лишь крошечным полем зрения. Предметы в нем были так близко придвинуты к глазу наблюдателя, что находились, казалось, совсем рядом.
Лейб-медик склонился к линзе; в нем скользнуло невольное желание увидеть на крыше трубочиста или какой-нибудь другой счастливый знак. Однако, вскрикнув от испуга, отпрянул назад...
Совершенно естественных размеров лицо Богемской Лизы коварно ухмылялось, щуря в объектив свои лишенные ресниц веки, словно видело его и узнавало!
Впечатление было настолько сильным, что лейб-медик, дрожа всем телом, некоторое время оторопело моргал в пронизанную солнечным светом лазурь, ежесекундно ожидая появления оттуда старой шлюхи, на этот раз во плоти,
Изрядно удивленный подобной игрой случая, он все же взял себя в руки; в конце концов, все объяснялось вполне естественно. Снова заглянув в трубу, он обнаружил, что старуха исчезла, в поле зрения мелькали теперь какие-то незнакомые лица; в их выражениях присутствовала странная возбужденность, передававшаяся и ему.
Поспешность, с какой эти лица вытесняли друг друга, жестикуляция, торопливо прыгающие губы, временами широко, скорей всего в крике, раскрывающиеся рты свидетельствовали о какой-то народной сходке.
Слегка подтолкнув трубу, он заставил это изображение исчезнуть, на его месте возникло нечто темное, прямоугольное, с размытым контуром; при подкручивании линзы оно постепенно сгустилось в открытое окно фронтона, с разбитыми, склеенными бумагой стеклами.
Молодая, закутанная в лохмотья женщина с изможденным лицом окаменела, с тупым животным равнодушием глядя ввалившимися глазами на скелетообразное дитя, очевидно, только что умершее у нее на руках. В ярком солнечном свете эта немая сцена, окаймленная оконным проемом, казалась еще более кошмарной.
«Ничего не поделаешь, война», — вздохнул Пингвин и повернул трубу, опасаясь испортить себе этим печальным зрелищем аппетит ко второму завтраку.
«Должно быть, черный ход театра или что-нибудь в этом роде», — пробормотал он, когда перед ним развернулась новая сцена: двое рабочих, окруженные толпой уличных мальчишек, выносили из распахнутых ворот гигантскую декорацию — седобородый старец возлежал на розовом облачке, с несказанной кротостью в очах простирая десницу в благословении, левой же дланью он заботливо обнимал глобус.
Неудовлетворенный, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, лейб-медик вернулся в комнату и холодно принял лаконичный кухаркин доклад: «Венцель внизу». Подхватив цилиндр, перчатки и трость слоновой кости, он, громко стуча сапогами, спустился по прохладной каменной лестнице в замковый двор, где кучер откидывал верх дрожек, чтобы без помех разместить своего долговязого господина.
Карета уже прогрохотала вниз добрую половину улицы, когда у Пингвина мелькнула мысль, заставившая его стучать в дребезжащее окно до тех пор, пока Карличек не соизволил наконец встать, упершись в мостовую своими соловыми ходулями., Спрыгнув с козел, Венцель со сдернутой шляпой подошел к дверце.
Тотчас как из-под земли возникшая ватага школяров обступила карету и, заметив внутри Пингвина, принялась старательно пародировать немой танец полярных собратьев господина Флугбайля. При этом они как бы старались друг друга клюнуть, нелепо скрюченными руками повторяя беспомощные взмахи пингвиньих крыльев.
Не удостаивая насмешников взглядом, господин императорский лейб-медик шепнул что-то кучеру, от чего тот буквально остолбенел.
— Господь с вами, экселенц, да виданное ли это дело — ехать в Мертвый переулок! Средь бела дня и... и к потаскухам! — замахал он в ужасе руками и уже с облегчением, когда Пингвин соблаговолил изъясниться подробней, продолжал: — Так ведь Богемская Лиза живет вовсе не в Мертвом переулке, а в Новом свете...