Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
— К госпоже графине Заградке. Я сегодня играю у нее. Старуха удивленно вскинула голову, долго и внимательно исследовала черты его лица, потом кивнула, словно окончательно убедившись в своей правоте:
— Да. Гм. Борживой... Ну, и она тебя любит, Заградка?
— Она моя крестная мать. Богемская Лиза громко расхохоталась:
— Крестная, ха-ха, крестная, скажите пожалуйста! Студент не знал, как понимать этот смех. Охотнее всего он
повторил бы вопрос о Яне Жижке, но это было уже явно бесполезно.
Слишком давно он знал старуху — выражение
Смущенно бормоча благодарности, юноша взялся за дверную ручку.
Едва только стал виден старый, дремавший на закате монастырь капуцинов, мимо которого пролегал путь ко дворцу графини Заградки, как совсем рядом раздался торжественный перезвон колоколов капеллы св. Лоретты. Он словно приветствовал Отакара, манил своим магическим очарованием, подобно оркестру эоловых арф.
Насыщенные цветочным ароматом невидимых садов, мелодичные колебания воздушных волн окутали его, словно бесконечно нежная ласка тончайшей завесы сокровенного небесного мира; взволнованный, застыл он на месте, вслушиваясь до тех пор, пока не стал различать звуки древнего церковного псалма, который исполняли тысячи далеких голосов: то словно звучал он в его душе, то, возносясь, парил над ним эхом, замирал в облаках, то слышался так близко, что Отакар, казалось, разбирал латинские слова, то — поглощенный мощным гулом бронзовой колокольной пасти — доносился лишь тихими аккордами каких-то неземных монастырских галерей.
Задумчиво шагал юноша мимо королевского Града по празднично украшенной белыми березовыми ветвями Градчанской площади. Волны звуков с такой силой преломлялись в каменном резонаторе дворца, что Отакар чувствовал в футляре вибрацию скрипки. Казалось, она вдруг ожила в своем черном гробу.
Он стоял на площадке Новой замковой лестницы, сбегавшей вниз широкими пролетами двух сотен гранитных ступеней, окаймленных балюстрадой, смотрел на сверкающее в солнечном свете море крыш, из глубины которого медленно ползла вверх какая-то процессия, подобная чудовищной черной гусенице.
Казалось, она ощупывает дорогу, поднимая свою серебряную голову в пурпурных пятнах с усиками — это под белым балдахином, который несли четыре священнослужителя в стихарях и епитрахилях впереди поющей массы, тяжело, ступень за ступенью, поднимался архиепископ с затканной золотом плувиалью на плечах, в красном берете и шелковых красных туфлях.
Пламя свечей едва заметными прозрачными овалами колебалось в неподвижном вечернем воздухе и тянуло за собой сквозь голубоватые облака торжественно раскачиваемых кадил тонкие черные нити чада.
Закат царил над городом, пылал пурпурной резаной раной над древним мостом, струился — золото, обращенное в кровь, — рекой под его опорами.
Горел в тысячах окон — все дома были охвачены пламенем.
Студент как завороженный смотрел на эту панораму: сказанное старухой о Мольдау, воды которой однажды станут алыми от крови, вновь зазвучало в ушах; да еще это блистательное великолепие, все ближе и ближе подползает оно по замковой
На минуту он закрыл глаза, чтобы не видеть рядом людей, ожидавших процессию: еще хоть на несколько секунд хотел оградить себя от трезвой действительности.
Потом повернулся и поспешил, пересекая замковый двор, чтобы другой, безлюдной дорогой вовремя успеть в Туншенский переулок.
Свернув за здание ландтага, он, к своему удивлению, увидел широкие ворота Вальдштейнского дворца распахнутыми.
Отакар прибавил шагу, чтобы хоть на миг заглянуть в сумрачный дворцовый сад, со стенами, увитыми пышными зарослями плюща, а может, если посчастливится, хоть бы издали полюбоваться на чудесные залы эпохи Ренессанса или исторический купальный грот. В детстве он однажды имел возможность осмотреть все это великолепие минувших времен, и с тех пор сказочное переживание запечатлелось в его душе.
Лакеи, в отороченных серебром ливреях, с коротко подстриженными бакенбардами, молча выволакивали на улицу чучело лошади, служившей когда-то Валленштейну.
Отакар узнал ее по багряной попоне и неподвижным желтым стеклянным глазам, которые, как он внезапно вспомнил, в детстве из ночи в ночь преследовали его, словно какое-то загадочное предзнаменование...
Сейчас конь стоял перед ним в лучах заходящего солнца; с привинченными к темно-зеленой доске копытами, он походил на гигантскую игрушку из детских сновидений, брошенную посреди нынешнего бедного на фантазию времени, принявшего своими притупившимися чувствами эту самую ужасную из войн — войну механических демонов с людьми, по сравнению
с которой все битвы Валленштейна выглядят жалкими трактирными потасовками.
И снова — как недавно при виде процессии — холодок пробежал у него по спине: вот он, конь без всадника, кажется, только и ждет, чтобы новый повелитель смело взлетел в седло. Не важно, что шерсть его съедена молью.
Один из лакеев ухмыльнулся: «Не соблаговолит ли господин маршал взойти на коня?» — и все в нем перевернулось, как будто к нему воззвал глас вершителя судеб.
И лакейская насмешка была здесь ни при чем. «Ты уже сейчас безумен, только не знаешь этого», — час тому назад сказала старуха, но разве тут же не прибавила: «В конце концов мир принадлежит безумным!»?
Чувствуя, что еще немного, и его сердце от дикого возбуждения выпрыгнет из груди, Отакар, собравшись с силами, стряхнул с себя оцепенение и устремился к Туншенскому переулку.
Старая графиня Заградка ненавидела солнце и май с его ленивым, томным дыханием и веселыми, по-весеннему нарядными людьми. С наступлением тепла она переезжала в маленький сумрачный дворец, когда-то принадлежавший ее сестре, покойной графине Моржине; в его комнаты никогда не проникал солнечный луч. Ее собственный дом, вблизи Страговского премонстрантского монастыря, на самой вершине города, в это время стоял с заколоченными ставнями.