Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец
Шрифт:
— В «свете»? Внизу? — переспросил императорский лейб-медик, бросив из окна презрительный взгляд на простершуюся у его ног Прагу.
— В Новом свете, — успокоил его кучер, — в том переулке, что тянется вдоль Оленьего рва. — При этом, ткнув в небеса
большим пальцем, он описал петлю, как если бы старая шлюха обитала в каких-то почти недоступных эмпиреях — так сказать, в астрале, между небом и землей...
Спустя несколько минут Карличек уже карабкался своим размеренным шагом не подверженного головокружению кавказского ишака вверх по крутому переулку.
Господина
Через некоторое время, покинув дрожки, чтобы не возбуждать мучительного любопытства обитателей, императорский лейб-медик имел возможность убедиться, что Новый свет действительно существует и состоит из семи ветхих домишек и стены, протянувшейся напротив.
Верхний ее край с покатым фризом был украшен весьма примитивно — мелом в детской руке, тем не менее эти незатейливые образцы народного творчества содержали в высшей степени замысловатые намеки на половую жизнь. Кругом не было ни души, за исключением нескольких сорванцов; по щиколотку утопая в известковой пыли, они с радостным визгом крутили волчок.
Из Оленьего рва, с его покрытых кустарником и цветущими деревьями склонов веяло запахом жасмина и сирени. Вдали, как сон, обрамленный серебряной пеной брызжущих фонтанов, возвышался летний дворец королевы Анны. В слепящих лучах полуденного солнца, со своей вздутой медно-зеленой патиновой крышей, он казался гигантским сверкающим жуком.
Сердце вдруг гулко забилось в груди императорского лейб-медика. Мягкий, сонный весенний воздух, аромат цветов, играющие дети, внизу — подернутая дымкой панорама города и собор со стаями кружащих над гнездами галок — все это вновь пробудило в нем смутное предосудительное чувство, испытанное сегодня утром: неужели всю жизнь он обманывал самого себя?
Некоторое время он наблюдал, как под ударами бича, взметая облачка пыли, вращался маленький, похожий на кеглю, серо-красный волчок, и не мог припомнить, чтобы мальчишкой когда-нибудь играл в эту веселую игру, — а вот теперь как будто упустил вместе с нею целую жизнь, полную солнечного безмятежного счастья...
Крохотные домишки, в открытые прихожие которых он заглядывал в поисках актера Зрцадло, казались вымершими.
Одна из них была перегорожена дощатой загородкой с окошками. За ней в мирное время, наверное, торговали булочками, усыпанными синими маковыми зернами, или, судя по рассохшемуся деревянному бочонку, кислым огуречным рассолом: по местному обычаю за два геллера можно было обсосать свисающий в эту жидкость кожаный ремень, проведя по нему губами не более двух раз.
При входе в другой домик висела черно-желтая жестяная вывеска с затертым двуглавым орлом и фрагментом надписи, гласившей, что соль здесь отпускается в неограниченных количествах.
Все эти
Табличка с большими, когда-то черными буквами: «Zde se mandluje», примерно означавшими: здесь молодая прачка за предварительную плату двенадцать крейцеров в час катает белье, — была тоже наполовину стерта и ясно давала понять, что основатели сего предприятия давно разуверились в этом источнике дохода.
Безжалостные фурии войны повсюду оставили следы своей разрушительной деятельности.
Над трубой последнего дома висел тонкий червячок серо-голубого дыма. Императорский лейб-медик направился к нему, открыл после долгого безответного стука дверь и, неприятно удивленный, предстал перед... Богемской Лизой: та, держа на коленях деревянное блюдо с хлебной похлебкой и узнав его еще на пороге, радостно приветствовала:
— Servus, Пингвин! Неужели это и в самом деле ты?!
Комната, она же кухня, гостиная и спальня, — судя по постели из старого тряпья, клочьям соломы и смятым газетам в углу, — была чрезвычайно грязной и запущенной. Все: стол, стулья, комод, посуда — пребывало в диком беспорядке; гостеприимной выглядела лишь сама Богемская Лиза, очевидно, этот неожиданный визит доставил ей большое удовольствие.
На потрепанном красном ковре висела гирлянда пожухлых лавровых венков с линялыми посвящениями на шелковых бледно-голубых лентах: «Великой актрисе от преданных поклонников ее неувядаемого таланта» и т. д., рядом — украшенная бантом мандолина...
Богемская Лиза с само собой разумеющейся небрежностью светской дамы продолжала спокойно сидеть. Выдержав паузу,
она, жеманно улыбаясь, подала руку. Багровый от смущения лейб-медик наклонился, однако приложиться не рискнул, а только вежливо пожал.
Снисходительно не заметив этот недостаток галантности, Богемская Лиза открыла беседу разговором о хорошей погоде, при этом, не стесняясь, дохлебала свой суп, а затем уверила его превосходительство «в чрезвычайном удовольствии иметь редкую возможность приветствовать у себя такого старинного драгоценного друга».
— А ты, Пингвин, нисколько не изменился, такой же Fesak[9],— оставив церемонии, она легко перешла на жаргон. — Как говорят, sakramentsk'y chlap[10].
Казалось, прошлое оживало в ней; какое-то время она молчала, закрыв глаза, отдавшись страстным воспоминаниям. Господин императорский лейб-медик тревожно ждал дальнейших событий.
Внезапно, сложив губы трубочкой, она хрипло проворковала:
— Брусси, Брусси! — и распахнула объятия.Испуганный лейб-медик отпрянул назад и ошарашенно уставился на нее.
Не обращая на него внимания, она схватила какой-то портрет — старый выцветший дагерротип, стоявший среди многих других на комоде, — и принялась покрывать страстными поцелуями.
У господина императорского лейб-медика перехватило дух: он узнал свое изображение, которое собственноручно презентовал ей почти сорок лет назад.