Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Майринк Густав

— Неужели ты думаешь, что я на них злюсь? Я никогда ни на кого не злилась. Даже на Господа Бога. А ведь на Него сейчас немудрено обозлиться. Нет, не в этом дело. Но это пробуждение от прекрасного сна — это чудовищнее, Тадеуш, чем быть заживо погребенным.

Пингвин снова задумчиво огляделся. «Если б ее устроить немного комфортнее, — думал он, — может быть, тогда...» Она, казалось, угадала его мысли:

— Ты, наверное, думаешь, почему здесь так грязно и сама я не слежу за собой? Боже мой, сколько раз я пыталась хоть не много прибрать комнату. Но как только я ставлю на место

кресло, все во мне уже кричит, что никогда, никогда больше не будет так, как раньше. Наверное, что-нибудь в этом роде бывает и с другими, только они этого не понимают... Нет, мой бедный рассудок порядка не выдержит... Воистину, тот, кто не принадлежит дню, должен принадлежать ночи. Ты не поверишь, Тадеуш, но в том, что я сама опустилась и пришло в упадок все, что меня окружает, я нахожу единственное подобие утешения. — Какое-то время она неподвижно смотрела перед собой, потом добавила: — И мне даже понятно почему. Да, да, почему человеку не жить в такой глубочайшей грязи, когда его душавынуждена пребывать в куда более отвратительном кадавре!..

И потом, здесь, среди этой мерзости, возможно, мне и удастся наконец забыться... — И она принялась с отсутствующим видом разговаривать сама с собой: — Да, если б не Зрцадло...

Пингвин навострил уши, вспомнил, что пришел-то, собственно, из-за актера.

— Да, если б не Зрцадло! Может быть, он во всем и виноват.Надо его отправить прочь. Будь у меня на то силы...

Пытаясь привлечь ее внимание, господин императорский лейб-медик громко откашлялся.

— Скажи-ка, Лизель, а кто такой, собственно, этот Зрцадло? Ведь он живет у тебя? — спросил он наконец напрямик.

Она потерла лоб.

— Зрцадло? А ты-то его откуда знаешь?

— Ну вот. После того, что случилось вчера у Эльзенвангера! Меня интересует этот человек. Просто так. Только как врача.

Богемская Лиза понемногу приходила в себя, в ее глазах вдруг появилось выражение страха. Она схватила императорского лейб-медика за руку.

— Ты знаешь, иногда я думаю — он дьявол. Во имя всего святого, не думай о нем, Тадеуш... Но нет, — она истерично расхохоталась, — это все чепуха. Ведь нету никакого дьявола. Конечно, он всего лишь сумасшедший. Или... или актер. Или и то и другое.

Она снова попыталась засмеяться, но только губы ее искривились.

Императорский лейб-медик почти физически почувствовал ледяной ужас, охвативший женщину.

— Само собой разумеется, он болен, — спокойно заявил Пингвин, — но ведь временами твой постоялец, наверное, приходит в себя — тогда я охотно поговорил бы с ним.

— Он не приходит в себя, — пробормотала Богемская Лиза.

— Но ведь ты вчера сказала, что он ходит по кабакам и дурачит людей?

— Да. Так оно и есть.

— Но для этого он должен хоть что-то соображать.

— Вовсе нет.

— Так. Гм... — Императорский лейб-медик задумался. — Однако вчера он был загримирован! Может быть, он и гримируется бессознательно? А если нет, кто тогда его гримирует?

—Я.

— Ты? Но для чего?

— Чтобы его принимали за актера. Чтобы он немного заработал. И чтобы не арестовали.

Долго

и недоверчиво рассматривал Пингвин старуху.

«Не может быть, чтобы он был ее сутенером, — думал он. Все его сочувствие куда-то улетучилось. — Видимо, она живет на его выручку. Да, да, конечно, как же иначе».

Богемская Лиза тоже сразу переменилась — извлекла из кармана кусок хлеба и принялась угрюмо жевать.

Господин императорский лейб-медик смущенно переступил с ноги на ногу. Про себя он начинал уже основательно злиться, что вообще пришел сюда.

— Если хочешь уйти, то я тебя не задерживаю, — проворчала старуха после мучительной паузы обоюдного молчания.

Флугбайль поспешно схватился за шляпу и, словно сбросив какую-то тяжесть, торопливо забормотал:

— Да, разумеется, Лизель, ты права, уже поздно. Гм. Да. Ну, я при случае еще загляну... Лизель...

Он машинально ощупал свое портмоне.

— Я уже сказала, что в деньгах не нуждаюсь, — прошипела старуха.

Лейб-медик, как ужаленный, отдернул руку и направился к выходу.

— Тогда храни тебя Господь, Лизель.

— Servus, Тад... Servus, Пингвин.

В следующее мгновение господин императорский лейб-медик был уже на улице, под ослепительно ярким солнцем; надменно поджав губы, он спешил к своим дрожкам, чтобы как можно скорее покинуть Новый свет и вернуться домой к обеду.

Глава 3

«Башня голода»

В тихом, окаймленном стеной дворе Далиборки — серой «Башни голода» на Градчанах — старые липы уже бросали косые послеполуденные тени на маленький домик смотрителя; тут жил ветеран Вондрейк со своей разбитой подагрой женой и приемным сыном Отакаром, девятнадцатилетним консерваторцем.

Сидевший на скамейке старик подсчитывал на растрескавшейся доске кучку медных и никелевых монет — чаевые от дневных посетителей башни. Каждые десять монет он своей деревянной ногой отмечал на песке черточкой.

— Два гульдена восемьдесят шесть крейцеров, — проворчал

он недовольно, обращаясь к приемному сыну; тот, опершись о дерево, старательно зачищал зеркальные потертости на коленях черных брюк. Ветеран отрапортовал сумму дневной выручки в открытое окно своей прикованной к постели жене и, бессильно склонив голову в щучье-серой фельдфебельской фуражке, замер, уставившись полуслепыми глазами в землю, как марионетка, у которой внезапно лопнула нить жизни. Весь двор был усеян похожими на стрекоз цветами липы.

Огакар взял со скамейки скрипичный футляр и, надев бархатную шапочку, зашагал к воротам, выкрашенным в черно-желтую казарменную полоску.

Погруженный в невеселые мысли, старик даже не ответил на его прощальные слова.

Консерваторец направился было вниз, к Туншенскому переулку, где графиня Заградка занимала длинный сумрачный дворец, однако через несколько шагов, словно что-то внезапно припомнив, остановился, взглянул на свои видавшие виды карманные часы и, резко повернувшись, заспешил напрямик, тропинками Оленьего рва, вверх к Новому свету — и вскоре без стука вошел в комнату Богемской Лизы...