Летучий корабль
Шрифт:
Он забирает чашку из моих рук, чуть поворачивает голову, чтобы поставить ее на столик, полоска света, просочившаяся сквозь неплотно задернутые шторы, падает на него… И я невольно протягиваю руку к его волосам, по-прежнему собранным в хвост. Тогда, на пиратском острове, на Кесе — я еще всегда этому удивлялся — у него не было ни единого седого волоса, но вот теперь… Нет, если не присматриваться, то он по-прежнему черен, как ворон, только вот теперь в его оперении очень много серебристых ниточек.
– Северус, у тебя…
– Заметил, — отзывается пират, вновь поворачиваясь ко мне. А потом, глядя мне прямо в глаза, вдруг спрашивает очень серьезно: — Гарри, а тебе когда-нибудь приходилось хоронить любимого человека?
– У
— Ты у меня умер, глупый, — отвечает пират, а я смотрю на него и даже не сразу понимаю, ЧТО только что услышал.
49. Искупление лорда Довилля
На самом деле тот день, когда я слышу совершенно невероятное признание Северуса, становится началом моего выздоровления, хотя наш разговор за завтраком… я даже не знаю, как мне быть. С одной стороны эта безумная слепящая радость, разгорающаяся с каждым мгновением все сильнее — он любит меня! Он сам сказал! Он любит! И всегда любил, и ему плевать на магию, плевать на то, что я теперь совершенно обыкновенный маггловский парень, не маг, не герой — никто, как он сам говорил когда-то! А так как у меня все на лице написано, он прекрасно видит эту искрящуюся радость, наклоняется, целует мои восторженные глаза, я обхватываю его за шею, боюсь лишний раз вздохнуть — только прижимаюсь губами к тонким полоскам шрамов чуть выше ключиц — следам змеиных зубов. И в тот момент, когда я так ясно различаю эти тонкие белые рваные зигзаги… как удар, оплеуха… Я в ужасе отстраняюсь от него, вглядываюсь в его все еще смеющиеся глаза:
– Северус, но я же… я же сделал все это не для того, чтобы отомстить тебе… Я не хотел, я просто не мог там больше жить, понимаешь, там для меня совершенно ничего не было, все пустое, не мое… я не хотел.
Его пугает эта мгновенная перемена в моем лице:
– Гарри, успокойся немедленно. Не вздумай себя винить, ты что? Мне вообще не надо было ничего говорить тебе…
«Как не надо? Ты же только что сказал, что …», — я даже мыслить связно не могу.
– Северус, я тогда совершенно не думал ни о ком — ни о тебе, ни о сэре Энтони, ни о Драко… Понимаешь, я просто не мог иначе. Меня… словно затягивало, будто я должен был сделать это, должен был умереть вот так.
– Прекрати немедленно, — он прижимает меня к себе крепко-крепко, так что, мне кажется, я чувствую сейчас каждую клеточку его тела, — ты ни в чем не виноват, все получилось так, как получилось. Если ты станешь винить себя — что тогда делать мне?
А потом, уже чуть отстраняясь, смотрит на меня и говорит:
– Если хочешь, я даже готов покраситься. В блондина. Буду, как Малфой.
И я без малейших переходов начинаю смеяться. Северус мягко проводит пальцами по моим нижним векам — на подушечках его пальцев блестит влага.
– Все понятно, — со вздохом говорит пират, и достает из ящика стола таблетки.
А потом у меня страшно болит голова, я даже уверяю его, что очень жалею, что не умер раньше. Но он просто остается сидеть рядом со мной, ждет, когда подействуют лекарства, а когда я просыпаюсь через пару часов, у меня почему-то появляется стойкое ощущение, что вот теперь все хорошо.
И дни действительно текут своим чередом — после завтрака появляется Сэмюэль, дотошно расспрашивает меня о самочувствии, потом выдает Северусу очередные рекомендации, они спускаются в сад или просто еще какое-то время разговаривают внизу, потому что пират возвращается не сразу. Я уговариваю его не сидеть со мной круглые сутки — мне кажется, ему должно быть скучно вот так часами стеречь меня, но тут он почему-то не согласен. Только пару раз в день позволяет себе спуститься вниз по каменной белой лестнице, ведущей к морю, чтобы искупаться — а я потом, как щенок, долго обнюхиваю его пахнущую морем кожу и мокрые волосы — он смеется.
Он читает мне вслух книги, я не очень вдумываюсь в содержание, просто слушаю
Когда окончательно становится ясно, что моему здоровью больше ничего не угрожает, мы даже пишем письмо Рону и Гермионе, потому что он, оказывается, тоже обещал известить их, как только найдет меня, а я… я вообще пропал, хотя мы обычно списывались с ними каждые два-три дня. Он не дает мне ноутбук, опасаясь, что мерцание экрана нанесет непоправимый вред моим глазам. Или хочет знать, что именно я напишу им… мне не кажется, что это повод для ссор, поэтому мы придумываем текст вместе — осторожный и обтекаемый. Видимо, в итоге настолько непонятный, что на следующее утро мы получаем недоуменный ответ от Гермионы, нет, скорее, вопрос: «Гарри, что у вас там происходит?» И во втором письме приходится выражаться яснее, будучи готовыми получить на следующий день полное охов и причитаний письмо о том, что я же мог убиться!
А еще мы играем с ним в карты, нет, ничего сложного, какие-то совсем детские игры, потому что мне нельзя напрягаться, да мне, сказать по чести, и не знакомы правила тех игр, которыми пристало занимать себе сиятельным господам в перерывах между сигарой и виски. И пират ужасающе жульничает, причем делает это без всякой магии. Однажды я даже уличаю его в том, что он попросту уселся на карту, показавшуюся ему лишней в не очень благоприятном для него раскладе. Я любуюсь его красивыми руками, небрежно тасующими колоду, он перехватывает мой взгляд, ерошит мне волосы, вот уже пару дней свободные от всяческих повязок — ранка над ухом стремительно заживает.
– И что ты так на меня смотришь? Думаешь, я сейчас что-нибудь сброшу? — и улыбается хитро, прекрасно понимая, что я смотрю на него совсем не из-за этого.
– Я соскучился по тебе, — признаюсь я.
А потом нам становится неинтересно играть просто так, и мы решаем, что для придания нашему занятию хоть какой-то остроты нужно делать ставки.
– Ну, играть с тобой на деньги неинтересно, — говорю я, — это все равно, что ковырять гору детским совком.
– А на раздевание неинтересно с тобой, — смеется он, — на тебе кроме пластыря и плавок ничего нет.
И мы, сам не знаю, почему, договариваемся играть на вопросы — проигравший рассказывает какую-то часть своей истории, которую не знает другой. Разумеется, я все время проигрываю, но Северус милосерден. «Загреб», — говорит он, или: «Университет». И я во всех подробностях рассказываю ему о том, где и как живу в Загребе, проиграв еще раз, повествую о своих странствиях по миру, опуская пока что ту неделю в Норвегии, когда я не мог сказать, кто я, и куда несут меня холодные ветры моих страшных снов. Рассказываю про свою учебу, о том, как подружился с Драганом. Я даже и не подозревал, что в моей совершенно обычной жизни есть так много вещей, о которых мне захочется поведать ему. А он слушает, он умеет и спрашивать, и слушать, каким-то образом ухитряясь не затрагивать тем, болезненных для меня, и в то же время вытягивая массу подробностей, по которым довольно легко додумать и остальное — то, о чем я пока что предпочитаю молчать. Я проигрываю ему даже своих демонов, любящих миндаль и вишню и недовольно морщащих нос от дыма моих дешевых сигарет. И, весьма вероятно, он вытянул бы из меня и все остальное — но он не успевает. Потому что однажды выходит так, что ему нечем крыть ту карту, которую я выкладываю перед ним последней.
– Ты проиграл, Северус, — говорю я, не в силах сдержать довольную улыбку.
– Проиграл, — подтверждает он. — Я же не отрицаю. Спрашивай.
И он вдруг становится очень серьезен. А я, даже не задумываясь, выпаливаю:
– Лондон. Расскажи мне, что было после того, как я исчез.
– Ты действительно хочешь знать? — он медленно собирает карты, все еще разбросанные по постели между нами, и аккуратно складывает их на столик. — Видишь ли, это довольно непростая история, боюсь, не только для меня. Ты уверен, что готов слушать?