Либеральный архипелаг. Теория разнообразия и свободы

Кукатас Чандран

Правда, нам могут возразить, что даже самопожертвование можно объяснить ссылкой на личные интересы. Согласно этой идее, люди, жертвующие собой, нередко поступают так ради соблюдения усвоенной ими («интернализованной») нормы. Эта норма самопожертвования в конкретных обстоятельствах отвечает интересам группы; привязанность же индивидуума к группе отвечает его интересам. Так, например, когда солдат жертвует своей жизнью (прикрывая отступление), чтобы его взвод мог отойти в безопасное место, он просто соблюдает норму поведения, которую признали все бойцы взвода, исходя из своих личных интересов. В конце концов, если бы никто из них не пожелал выполнять эту норму, то их шансы на выживание во время войны резко уменьшились бы. Однако здесь мы должны проводить различие между объяснением возникновения конкретных норм и объяснением того, почему эти стандарты соблюдаются. В случаях, подобных описанному, личные интересы могут сыграть решающую роль при возникновении подобных норм [91] . Тем не менее они отнюдь не обязательно выступают в качестве мотивации для тех, кто придерживается этих норм. В конце концов, непосредственным мотивом

для самопожертвования солдата могут служить его дружеские чувства к товарищам по взводу [92] .

91

См., например: Ullman-Margalit (1979).

92

Конечно, у нас могут быть основания думать, что те нормы, которые противоречат личным интересам, не приживутся. Если приверженцы этих норм не изменят их, то могут расстаться с жизнью. Однако аргументация, апеллирующая к этому соображению с целью доказать, что основой для любого рационального выбора является личная заинтересованность, в конечном счете изгоняет из объяснения какую-либо мотивацию. Фактически это объяснение станет эволюционным, поскольку единственным действующим механизмом останется (естественный) отбор.

Третий источник мотивации – принципы – в той же мере способен принудить индивидуумов к забвению соображений, диктуемых эгоизмом и тем более симпатией. Люди могут испытывать привязанность к своим представлениям точно так же, как к другим людям. С первого взгляда это может показаться если не чрезмерной натяжкой, то по крайней мере несущественным моментом. В конце концов, как полагал сам Юм, привязанность к «абстрактным, умозрительным принципам» – явление не только совершенно новое в мире политических партий, но и, вероятно, такое, что встречается лишь в самых крайних случаях. Однако этот источник мотиваций имеет ключевое значение для понимания человеческой природы. Чтобы доказать это, необходимо провести более углубленный анализ понятия принципов.

Люди мотивируются принципами не просто потому, что они придерживаются абстрактных, философских идей; причиной этой мотивации является желание делать то, что представляется правильным. Один тот факт, что правильно поступить именно так, а не иначе, часто бывает достаточной причиной для такого поступка, даже если она противоречит личным интересам или интересам иных людей, являющихся объектом привязанности. Люди не только обладают способностью к незаинтересованному поведению, но и испытывают сильное желание поступать так, как диктуют «приличия». Так, даже в тех обстоятельствах, когда нет свидетелей и соответственно угрозы порицания, люди сделают то, что они считают правильным. Не следует думать, что принципиальные вегетарианцы по ночам набрасываются на мясо. Как отмечал Адам Смит, люди не только жаждут одобрения, но хотят быть достойными его, соответствовать ему, причем так сильно, что это соответствие начинает цениться выше, чем само одобрение [93] . Разумеется, отсюда не следует, что все люди мотивируются исключительно принципами, не отступая от них ни на шаг. Личные интересы и привязанности все равно остаются важными мотивами, которые могут взять верх над принципами; от слабой воли нам никуда не деться. Но факт остается фактом: принципы могут служить источником мотивации.

93

Более подробное обсуждение этого момента см.: Kukathas (1994: 1–21).

Анализировать такую мотивацию можно и с другой точки зрения, признав, что люди обладают совестью. Используемый Юмом термин «принцип» слишком узок для описания мотива, побуждающего к правильному поступку, поскольку идея действий из принципа предполагает, что такие действия необходимо включают в себя элемент рассуждений или размышлений. Но так бывает далеко не всегда. Мусульманину идея о том, чтобы есть свинину, кажется просто невообразимой; для самурая непереносима сама мысль о том, чтобы продолжать жить, запятнав себя бесчестьем. И в том и в другом случае индивидуумы бывают готовы к самым ужасным лишениям, лишь бы избежать таких поступков, которые идут вразрез с их совестью. А общины, религиозные организации или спутники на жизненном пути нередко прибавляют свой голос к диктату совести, не только придавая последнему конкретное направление, но и наделяя его особой силой в качестве источника мотивации.

При анализе человеческого поведения совесть становится не менее важна, чем личные интересы, и отнюдь не из-за того, что люди всегда подчиняются диктату совести, забывая о личных интересах. Все дело только в том, что время от времени совесть оказывается сильнее личных интересов. Юм понимал это, когда отмечал поразительную непримиримость религиозных конфликтов.

Что не менее важно, для понимания человеческого поведения требуется признать, что оно носит преимущественно рациональный характер. Индивидуумы преследуют свои цели, руководствуясь личными интересами, заботой о других и совестью. Но две последние мотивации служат основой для человеческой рациональности в не меньшей степени, чем личные интересы. Нет ничего иррационального в том, чтобы гибель мира предпочесть зуду в пальце; но точно так же нет ничего иррационального и в том, чтобы предпочесть собственную смерть удалению одного-единственного кирпича из фундамента мироздания [94] .

94

Эти слова представляют собой аллюзию на знаменитое замечание Юма в книге II его «Трактата»: «Я ни в коей мере не вступлю в противоречие с разумом, если предпочту, чтобы весь мир

был разрушен, тому, чтобы я поцарапал палец»; «я не вступлю в противоречие с разумом и в том случае, если решусь безвозвратно погибнуть, чтобы предотвратить млейшую неприятность для какого-нибудь индийца или вообще совершенно незнакомого мне человека»; «столь же мало я окажусь в противоречии с разумом и тогда, когда предпочту несомненно меньшее благо большему и буду чувствовать к первому более горячую привязанность, чем ко второму» Hume (1975b: 416). [Юм Д. Трактат о человеческой природе // Юм Д. Соч. в 2-х т. М.: Мысль, 1996. Т. 1. С. 458].

Такое представление о рациональном поведении делает нашу теорию человеческого поведения насквозь юмовской. Индивидуум всегда – и повсюду – представляет собой существо, одолеваемое страстями, мотивируемое желаниями и обладающее рациональностью, которая позволяет ему оценить издержки, связанные с альтернативными вариантами действий. Однако соответствующие издержки не обязательно принимают форму ущерба, нанесенного личным интересам индивидуума. Они могут выражаться во вреде, причиненном тем, к кому мы питаем привязанность, или в неверности нашим принципам.

Это непосредственно приводит нас к третьему моменту, который можно извлечь из рассуждений Юма о человеческой природе. Самый важный источник человеческой мотивации – это принципы или, точнее говоря, совесть. Этот вывод важен в данном контексте не потому, что совесть всегда одерживает верх над другими мотивами: как отмечалось выше, иерархии мотивов не существует; личные интересы порой заставляют нас пожертвовать принципами, точно так же как принципы порой вынуждают нас поступать вопреки своим интересам. Однако совесть не только руководит нашими поступками (преимущественно); помимо этого, мы сами считаем, что она должна нами руководить. Именно эта мотивация в первую очередь и делает нас людьми.

Можно выразить эту мысль по-другому, сказав, что все люди умеют отличать хорошее от плохого или, в более широком плане, обладают нравственным чутьем, определяющим их поведение [95] .

Но при этом встает вопрос: почему мы считаем, что эта конкретная мотивация имеет первоочередную важность, не являясь всего лишь одной в ряду равно значимых? Причина в том, что эта мотивация оказывает более глубокое структурирующее воздействие на жизнь людей – а соответственно сильнее управляет ею, – чем любая другая. Мы руководствуемся своим нравственным чутьем. Преследуя свои собственные интересы, а также интересы тех, к кому мы неравнодушны, мы стараемся не выходить за рамки приличий. Обратное неверно: мы не следим за приличиями в рамках личных интересов, как и в рамках привязанностей. Личные интересы или привязанности порой заставляют нас перешагнуть границы приличий – не только потому, что эгоизм и любовь могут затуманить наш разум, который перестает различать эти границы, но еще и потому, что они время от времени становятся более убедительными мотивами. Ложь во спасение может уберечь меня от смущения; воровство может обеспечить меня средствами, чтобы прокормить семью; убийство может сделать меня богатым. Но, как правило, мы считаем, что границы, задаваемые моралью [96] – запрещающие лгать, воровать и убивать, – создают базовую структуру сдержек, в рамках которых мы можем действовать; и мы считаем, что нарушение этих границ невозможно без какого-нибудь оправдания.

95

Самое серьезное из современных обоснований этой идеи содержится в: Wilson (1993). Также вполне возможно, что именно это имел в виду Ролз, начиная свою теорию справедливости с допущения о том, что всем людям присуще чувство справедливости. См.: Rawls (1971: 41, 46) [Ролз Дж. Теория справедливости. М.: УРСС, 2010].

96

Следует подчеркнуть, что мораль включает в себя весьма широкий диапазон «правил» поведения, начиная от правил этикета и кончая правилами войны. См.: Martin and Stent (1990: 237–254).

Более того, наша преданность конкретным требованиям совести может быть столь велика, что некоторые поступки покажутся нам омерзительными, т. е. постыдными сверх всяких пределов. Эдип ослепил себя, узнав, что убил отца и совершил инцест, а затем попросил, чтобы его изгнали из города; его мать Иокаста повесилась. Совесть может сделать каждого из нас трусом. Но, с другой стороны, она может придать каждому из нас стойкости. Дочь Эдипа Антигона была согласна умереть, лишь бы не быть виновной в том, что не сумела достойно похоронить своего брата.

Разумеется, вполне возможно, что требования совести социально обусловлены и что наша преданность конкретным нормам приобретена нами – или по крайней мере внушена нам – в ходе обучения. Монтень полагал, что «нравственные законы, о которых принято говорить, что они порождены самой природой, порождаются в действительности тем же обычаем» [97] ; Адам Смит, считая, что одним лишь обычаем совесть не объяснить, ссылался на моральную психологию, истоки которой лежат в способности людей к симпатии. Но откуда бы ни исходило чувство пристойности, несомненно то, что оно является мощной силой, управляющей человеческим поведением и направляющей его. Во всех известных нам цивилизациях религия, литература и закон служили для подкрепления идеи о том, что в своих поступках люди в первую очередь должны руководствоваться совестью или чувством приличия, а вовсе не своими интересами. И если конкретные представления о пристойности изменялись, то важность ее требований оставалась неизменной.

97

Montaigne (1965: 77–90, на с. 83). [Монтень М. Опыты. В 3-х кн. Кн. I. М.: Голос, 1992. Гл. XXIII.]